Запретных тем нет - интервью с Василиной Орловой

Василина Александровна Орлова родилась в 1979 году в семье военного моряка в посёлке Дунай Приморского края. Закончила философский факультет и аспирантуру МГУ имени М.В. Ломоносова. Первый роман, «Голос тонкой тишины», вышел в 2001 году в журнале «Дружба народов». Сын Всеволод родился в 2009 году.

– Ты достаточно рано получила признание: тексты стали печататься в «толстых» журналах, вышли первые книги стихов и прозы. Твоё имя (единственное женское) часто можно встретить в ряду мужчин-писателей поколения нулевых. Сложно ли было составлять «конкуренцию»? Никто не советовал, к примеру, взяться лучше за рукоделие?

– Имя далеко не единственное. Анна Козлова, Наталья Ключарёва, Ирина Мамаева и многие другие яркие писательницы, критики, поэтессы. Многие пишущие люди мне были интересны, как и не пишущие. Я как-то не думала о том, чтобы составлять им конкуренцию.

– Вот Михаил Бойко пишет (не знаю уж, иронизируя или всерьёз): «Сегодня мы не чувствуем ничего странного при выражении «женщина-критик», но нас не шокирует и выражение «женщина-киллер». И в том и другом случае есть некоторое насилие над женским естеством. Можно продолжить ассоциативный ряд: женщина-мясник, женщина-сапёр, женщина-каменотёс. Преобладание женщин – это одна из причин, почему критика приобрела такой стерильный характер, что полностью утратила социальное значение». На твой взгляд, это предубеждение или дело обстоит действительно так?

– Мужчины любят порассуждать о женском естестве и его природных границах. Мне кажется, тут процессы совсем другого характера. Литература утратила социальное значение. Многие функции, которые раньше выполняла литература, переместились в СМИ, социальные сети, в интернетные новостные ленты. Чтобы читатель выпал из Интернета на несколько часов и погрузился в книжку, эта книжка, во-первых, должна захватывать, а во-вторых, осмыслять явления более широко, глубоко и метафорически, чем это возможно в Интернете. Всё в лучших традициях русской классической литературы. Задача сложная, неподъёмная. Мало кто из современных русских писателей к ней даже и захотел приблизиться. Что говорить о критике. Критика превратилась в более практический инструмент, в интимный разговор между писателем и читателем, в самостоятельное литературное произведение. И в качестве такового, на мой взгляд, существует прекрасно. С критикой всё в порядке, просто её задачи теперь либо сужены и далеки от задач философии, нравственных учений, политического проектирования, либо расширены и превращают её в отдельное бытописание. Возможно, более интересное сегодня, чем литература. Где тут воткнуть пол, ума не приложу.

– В своём блоге ты рассказывала, как редактировала список публикаций и вдруг обнаружила пробел в несколько лет. «Я уверена, что никакому мужчине не понять, чего женщине стоит вот этот скромный пропуск: с 2008 по 2012. Четыре года. Сравнимо с тяжёлой болезнью. Пусть радостная болезнь, но кто из мужчин сознательно согласится на то, чтобы ради самой прекрасной болезни вот так прервать свою нормальную профессиональную работу? Что бы я ни делала из последнего, я всё делала в 2008 году». Потом родился Всеволод, и жизнь твоя изменилась. Как ты относилась к тому, что не можешь писать? Чувствовала ли ты, что лишена чего-то жизненно необходимого?

– Тут было два фактора, первый – рождение ребёнка. Момент эсхатологической оторопи перед не умозрительным, а лично пережитым открытием, что люди вырастают внутри других людей. Или что рождаются они, голые беспомощные животные, даже не умея держать голову. И второй момент – период жизни, который я провожу вне своей языковой среды. Достаточно и одного такого обстоятельства, чтобы вдруг не мочь писать. Состояние, в котором невозможно письмо, я переживала, как тяжёлую болезнь, как некую безъязыкость. С беременностью для меня прекратилось всё, и это всё не началось на чужой земле. Было большим облегчением, что с недавних пор я вернулась к своей рукописи, начатой в 2008 году. Правда, я вернулась к ней уже на другом языке. Начала писать стихи на английском и по-глупому как-то им очень рада.

– Я помню, ты хотела написать о Сибири, о твоей бабушке, которая приехала туда молодой учительницей... Воплотился ли этот замысел? О чём ты пишешь сейчас?

– Да, у меня есть такая мысль. И именно к ней я и вернулась. Только тут уже перепутался вымысел и невымысел. Бабушка родилась в Сибири. Но у меня есть героиня, которая приезжает туда учительницей. Моя мечта написать эту книгу. Когда ещё только забрезжила мысль, я сразу почувствовала, что это надолго. Может быть, на всю жизнь. Может быть, я никогда не смогу её завершить. Я всё время чувствовала, что мне не хватает очень многого, прежде чем я смогу написать то, что будет историей моей семьи и, вместе с тем, историей страны. Моя бабушка, Валентина Васильевна, перед смертью написала большой рассказ: о своей жизни и о своих корнях, о своих неудачных замужествах, мытарствах, переездах, работах. Она начала его ещё в Ангарске и назвала «Линия жизни». Взяла общую тетрадь, с фотографией Иркутска на обложке, и большими буквами записала очень простые вещи. Это один из моих источников. Но вообще в этой книге должно быть всё. Дальний Восток, Сибирь, Москва, Европа, Америка.

– В центре повествования твоих текстов – романов «Пустыня», «Больная», повести «Здешние» – молодая женщина в потоке современной жизни. Но в отличие от многих, она находит время осмысливать происходящее и ставить неудобные вопросы. На мой взгляд, грань между автором и лирической героиней весьма тонкая. Почему нашему поколению сложно писать не о себе?

– Я бы хотела предостеречь от впечатления, что когда-то были поколения писателей, писавших не о себе. Любой писатель использует материал собственной жизни в своих произведениях. Все произведения более или менее автобиографичны. Читая их через годы, мы часто не отдаём себе в этом отчёта. Хотя в целом да, во многом русская литература последних лет превратила это в какую-то карикатуру. Утром в газете, вечером в куплете. Надо признать, многие мои вещи были такого же характера. Но если я недовольна ими, то не по этой причине. Кстати, традиционно «лирическая героиня» – лицо, существующее в поэзии, в прозе действует повествователь. Есть смысл в том, что лирические герои переместились из лирических произведений в прозаические произведения, делая их, таким образом, тоже лирическими. Что до субъекта, то он вообще размыт. Автор тоже целостность весьма условная. Да и человек не равен самому себе.

– Молодая поэтесса приезжает на семинар, где надеется услышать обсуждение своих стихов. А вместо этого получает от мэтра совет «родить уже и успокоиться». Какова инструкция в этом случае?

– Тут встают такие бездны человеческой психологии, что ответом может быть только каменное лицо. Просто нужно ехать на семинар, ни на что не надеясь. Меньше всего – на какое-то обсуждение. Ехать с другими целями… Хотя бы даже по-прустовски «изучать нр-равы». А вот организаторам семинара, на мой взгляд, следовало бы вмешаться. Как минимум, они должны об этом узнать и сформулировать своё отношение к подобным выпадам.

– Ты родилась на Дальнем Востоке, выросла в Москве, много путешествовала, жила в Лондоне, теперь в Техасе. Существует определённый стереотип: на благословенном Западе всё лучше, чем у нас. И к женщинам относятся, конечно, лучше, и писательниц не угнетают, а только чествуют и прославляют. Ты смогла многое увидеть своими глазами, наверное, удалось развенчать какие-то мифы?

– Женщина на Западе так же проживает рост груди, менструации, беременность, деторождение, кормление грудью… Американки очень чадолюбивы, во всяком случае в Техасе. У них по многу детей – по трое-четверо. Все мои знакомые молодые женщины, у которых один-два ребёнка, планируют ещё детей. В двух-трёх мегаполисах, скорее всего, всё по-другому, но в целом Техас – деревенская страна. Его административная столица Остин, к примеру, представляет собой группу небоскрёбов, несколько университетов и бесконечные окрестные деревни – спальные районы. В Лондоне я лично познакомилась с одним мужчиной, который сидел с ребёнком три первых года жизни мальчика, а жена работала. У неё была более оплачиваемая должность. Социально такое решение возможно, но ребёнок, конечно, в таком случае лишён грудного вскармливания.

– Как-то лет десять назад моя воцерковлённая подруга посоветовала мне вместо бессмысленных занятий творчеством сосредоточиться на спасении души. Думаю, любой верующий творческий человек в определённый момент задаётся этим вопросом: может ли человек творить и в то же время спасаться? Николай Александрович Бердяев в книге «Смысл творчества» пишет: «Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна, как и святость Серафима». Согласна ли ты с этим?

– Для пишущего человека писать – и есть спасаться. Что бы ни подразумевалось под спасением. Бердяев рассуждал с позиций, в которых имеют значение такие категории, как «нужно – не нужно», «божественные цели мира». Мне трудно согласиться или не согласиться с ним, потому что эта формулировка для меня лишена смысла. Как будто Пушкин мог бы быть и не гением, по некоему выбору, или святость – величина абсолютная. И гений, и святой – это фигуры, существующие в определённой цивилизации и в системе координат.

– Является ли художник свободной личностью? Есть ли границы дозволенного? Есть темы, о которых ты сама не стала бы писать?

– Запретных тем нет. «Дозволенное» предполагает, что есть некая посторонняя по отношению к автору инстанция, которая регулирует его письмо. Такой инстанции не существует в любом случае. Даже если автор думает, что она существует, он только тем самым и наделяет её существованием. Есть, однако, немало образов письма, которые я бы не стала использовать, потому что они не отвечают моим потребностям и моим представлениям о том, что я делаю и зачем.

– Твой рассказ вошёл в сборник «14. Женская проза нулевых». 14 женщин, которые, как представляется, должны написать о чём-то женском, но о разном. А вот оказалось, пишут об одном: об отсутствии мужчины. Мужа, сына, отца, возлюбленного. Нет ли в этом парадокса: мы рассуждаем о дискриминации со стороны мужчин, а где они, собственно, мужчины? Не считаешь ли ты, что подобные антологии имеют большое сходство с резервацией?

– Я этот сборник, признаюсь, не читала и пока не планирую.

– «Но скажите мне, пожалуйста, почему, по какой причине, разные авторы в своих книгах выступают против женщин, несмотря на то, что это, как мне известно от вас, несправедливо; скажите, неужели от природы у мужчин такая склонность или же они поступают так из ненависти к женщинам, но тогда откуда она происходит?» – вопрошает в своей «Книге о Граде женском» Кристина Пизанская, одна из первых европейских писательниц. XV век тире XXI. Как ты думаешь, что нужно предпринять, чтобы данное положение (в широком смысле) изменилось?

– Мне думается, нужно внимательнее следить за собой. Ловить себя на проявлениях пренебрежения к женщине, запрещать себе отказывать ей в праве быть уважаемой так же, как и мужчина. Это очень трудно, потому что мы все воспитаны на этом отказе. Мы все им искалечены, и женщины, и мужчины. Мы все стережём эту мифическую критику, которая вот-вот потеряет свою потенцию от губительного вмешательства женщины. В общем-то, мы говорим и действуем, не допуская совсем всерьёз, что женщина такой же человек, как и мужчина, так же смотрит на мир через глаза и обоняет через ноздри, так же несчастна в горе и так же счастлива в радости. Мы не считаем всерьёз, что её чувства, мысли и потребности достойны не меньшего уважения потому, что они принадлежат женщине, а не мужчине. Большинство оскорблений, которые наносят женщине, проходят незамеченными, потому что она на них выросла. Это должно уйти, и я верю, что общество грядущего будет от этого свободно. Но так будет ещё нескоро.

Беседовала Мария СКРЯГИНА

http://litrossia.ru/2013/01/07717.html