Летняя повесть

Мы сидели с сестрой на огромном, прогретом солнцем бревне. На его коре была начертана вековая история здешних мест, но мы не знали древнего языка и только поглаживали шрамы на толстой шкуре, местами зеленоватой ото мха и водорослей.
Несла свои воды сибирская река, сияло солнце. Проплыла мимо прогулочная «Москва», оглушив музыкой, смутив любопытными взглядами пассажиров. Берег был пустынен, только какой-то мальчишка с разбега бросал в воду камешки.
Ничего не изменилось с прошлого лета. Арина все такая же – юная, красивая. Ей четырнадцать, она младше меня всего на год. Карие глаза с золотистыми искринками, трогательные веснушки, пухлые губы, мягкая улыбка. Не так давно и лето началось, а она уже загорела, пышные, темно-каштановые волосы озолочены солнцем.
Рассказывает, что в этом году в нашем речном поселке появились цыгане, а у тети Капы теперь живет племянник Лёня. «Странный он, увидишь», – добавляет она. А так все по-прежнему – бабушка целыми днями на огороде, там же и тетя Капа. Ее муж и старший сын в рейсе – ушли до Салехарда. Младший, Васька, не разлей вода с соседским Петькой.
Мальчишка, бросавший камни, снял обувь, закатал штанины и двинулся в нашу сторону.  Смуглый, кучерявый – в черных брюках и белой рубашке, мы сразу и не поняли, что это цыганенок. Он шел, подставляя лицо ветру, щурился на солнце.
- Хорошо жить у моря? – вдруг спросил он нас.
- У моря?! – мы замерли в изумлении. – Просто прекрасно!
Он хотел сказать что-то еще, но мы, переглянувшись, вскочили:
- Извини, нам пора.
И убежали по лесенке наверх.

Наверху тетя Капа и бабушка оставались чаевничать. Обедали все вместе – за большим столом под старой яблоней, рядом с домом. Сверху Васин отец натянул тент, и теперь на этой импровизированной летней веранде можно было укрыться от жаркого полуденного солнца или непогоды.
Тут же тетя Капа разбила цветник, украшали который розы, георгины, рудбекии, немецкие и турецкие гвоздики. По опорам вились душистые клематисы и фасоль. Сабельки гладиолусов ждали своего сентябрьского звездного часа.
За цветником шел обычный огород с морковкой, луком, помидорами, огурцами, с грядками клубники, кустами смородины и малины. Вторая половина обширного участка принадлежала бабушке, там росли те же овощи и ягоды, тоже стоял дом и летняя кухня.
Тетя Капа была ясноглазой, дородной дамой, сохранившей следы былой красоты. Белокурая, синеокая, она с достоинством носила свои телеса, и, несмотря на вес и одышку, обладала недюжинной энергией. Без труда управлялась с мужем и двумя сыновьями, всегда знала, как поступить, кто прав и виноват. Она была замужем за младшим бабушкиным братом, дядей Пашей.
Склонившись к бабушке, тетка жаловалась вполголоса:
- И мальчик ведь такой славный, симпатичный, дзюдо занимался, учился всегда на четверки-пятерки, замечаний никаких. Два курса закончил. И тут – раз. Началось. Занятия пропускает, родителям врет. Сессию завалил…
В наше-то время о таком и не слышали. Даже ума не приложу: почему, зачем? За каким лихом… А сейчас – ну всякой дряни, и везде. И как уберечь?
Она помолчала.
- Поживет тут, может, одумается. Дружки  его в городе остались, не знают, где он. И лучше б не узнали. А дальше – как быть?
- Что врачи говорят?
- Да ничего хорошего. «Бывших наркоманов не бывает», – один вон сказал. Я уже Лёне говорю: «Хоть родителей пожалей, в могилу ведь их сведешь. Нет у них здоровья твои закидоны переживать». Молчит. Мать весной, пока он в больнице лежал, поседела вся, а он молчит. И что за наказание? – Она вздохнула.
- У тебя смородина нынче как? Ничего? А я на следующий год вон те кусты вырублю. Совсем плохие стали, ягоды мелкие, кислые. У Лидки Подкопаевой какой-то новый сорт, вчера смотрела, у нее возьму.

Арина и я обменялись взглядами. Потом я стукнула калиткой, и мы вошли во двор. Тетя Капа оживилась и заговорила громче обычного:
- Девчонки, где вы бродите? Идите чай пить! Эта вон худенькая какая опять приехала! Не могу смотреть даже.  Дашка, не ешь ничего, одни косточки! Куда это годно? Давай вон булку с маслом, или пирога.
- Не откажусь.
- Правильно-правильно, а то будешь худой, замуж никто не возьмет!
И в честь будущего замужества я съела огромный кусок пирога.

Лёньку я видела всего-то пару раз, приезжал на чьи-то день рождения. Обычно к тетке он не заглядывал, лето проводил на даче на Обском море или навещал родственников в Крыму. Но когда он вошел – парень лет двадцати, высокий, но сутулившийся, будто провинившийся, темные волосы, глаза такие же синие, как у тети Капы – сразу поняла, тот самый. В руках Лёня держал белое пластмассовое ведерко и удочку.
- Всем привет! – сказал и хотел было уйти в дом, но тетка его остановила.
- Лёньк, к теть Але внучка приехала, познакомься! – он нехотя повернулся, скользнул по мне равнодушно.
- Даша.
- Очень приятно, Леонид.
- Поймал что-нибудь? – тетя Капа кивнула на ведро.
- Да пару подлещиков, остальные  – чебаки.
- Ну, кидай в морозилку, на выходных уху сварим, все в дело пойдет.

Мы стали убирать со стола и мыть посуду, как вдруг на реке завыла сирена, и кто-то закричал в мегафон: «Жители прибрежного района! Объявляется срочная эвакуация! Прорвана плотина гидроэлектростанции! Срочная эвакуация! Спасайте ваши жизни!»
- Это что еще такое? – Возмутилась тетя Капа, мы побросали чашки-ложки и побежали на берег.
На корме катера, оборудованном мигалкой и сиреной, стоял сосед Валера Забродкин и с упоением вещал об эвакуации. Валера был известен своей тягой к алкоголю, а также тем, что по нему уже не плакало местное речное училище и городское ПТУ №17, переименованное недавно в экономический колледж.
На берег выбежал мужчина в форме речной милиции и принялся крыть Валеру матом. Заметив посторонних, он стал просто кричать:
- Валера, слазь! Валера, замолчи!
«Эу, эу, эу», – отвечала ему сирена.
На большой скорости прошла «Заря», подняла волну, катер качнуло, и Валера, нелепо взмахнув мегафоном, упал в воду. Сотрудник милиции, морщась, прямо в ботинках зашел в набежавшую волну, запрыгнул на борт, скрылся в рубке, и через несколько секунд на берегу воцарилась тишина. Мокрый Валера вылез из воды.
- Заехал к товарищу, называется! Валера, ну ты и …!
- Я хотел всех вас спасти!
- Идиот! Если б плотину прорвало, нас бы уже через минуту смыло. И вообще, с чего ты взял, что плотину прорвало?
- Там по рации что-то сказали. Не мог же я бездействовать!
- По рации?! Все, Валера, иди от греха подальше домой. А то могу не сдержаться, ей-богу!
- Я же… Я же спасти!
- Иди, иди, пока орден по физиономии не схлопотал!
Валерин гость завел катер и поспешил в сторону порта.
- Как тебе не стыдно! Когда только за ум возьмешься, Забродкин?
- Капитолина Анатольевна, я же, я же…
- Мы поняли, Валера.

Поскольку угроза наводнения миновала, теперь можно было спокойно наслаждаться летним отдыхом. Каждый день мы собирались за столом под яблоней и, укрывшись в теньке, обдумывали планы на день. Хотя план, по большому счету, имелся только один – идти на берег купаться. При таком солнце – когда земля обжигала босые пятки, а выставленная под солнечные лучи голова едва не начинала дымиться, ничего не  оставалось, как сидеть в прохладной воде, устраивать заплывы, а потом нежиться на берегу.
Зашел Петя, окинул нас тоскливым взором.
- Привет, чего вы тут? На речку идете?
Петя был щупленьким подростком, напоминавшим взъерошенного, боязливого галчонка – мелкие черты лица, глаза-пуговки, остренький носик, светло-каштановые волосы, торчащие в разные стороны. Его отец, дядя Коля, считал, что Петя растет хулиганом и старался держать сына в узде. Петя и правда был склонен совершать проступки, но делал это не специально, не по злому умыслу, а по наивности. Он отличался доверчивостью, легко поддавался влиянию со стороны.
Влияние обычно оказывал Вася. Ему было тринадцать, но выглядел он старше своих лет – крупный, крепко сбитый. Наравне разговаривал со взрослыми и вообще держался уверенно. А еще Вася был красавчиком – голубоглазый платиновый блондин с приятной улыбкой, девчонки его обожали.
- Купаться? Если бы дело какое-нибудь замутить…
- Жарко… Солнце вон как шпарит, – без энтузиазма откликнулся Петя.
- Слушай, Петь, я твоего батю на автобусной остановке видел, он что – в город подался?
- Ага, хотел по делам съездить.
- Значит, нескоро вернется?
- После обеда, наверное.
- Ну вот и хорошо. Тогда давай возьмем лодку и покатаемся.
- Вася, ты бзякнулся? Ты смерти моей хочешь? – Петя даже подскочил на месте.
- Почему сразу «смерти»? Съездим до островка, разведаем, что да как и обратно. За пятнадцать минут обернемся. Твой батя даже не заметит. – Вася был не на шутку воодушевлен.
- Может, не надо, Вась? – из последних сил сопротивлялся Петька, но товарищ его был неумолим.
- Надо, Петя, надо. Не дрейфь, друг.

На середине реки мотор вдруг заглох, и лодку стало сносить течением. Две маленькие фигурки вскочили со своих мест и принялись колдовать над мотором. Они махали руками, суетились, но ничего не получалось.
Какой-то человек, спускавшийся от дома на берег по трапу, внимательно наблюдал за их действиями, загораживаясь ладонью от солнца. Невысокий, поджарый, в больших старомодных очках, с седоватыми усами, похожий на старого пса, который рыщет по округе с намерением кого-нибудь цапнуть. Это был Петькин папа, дядя Коля.
Несколько раз он хлопал себя по колену, разводил руки в стороны, грозил кулаком. Коту было понятно, что  этот его танец на трапе не предвещает ничего хорошего.
Ребята уже взялись за весла, пришлось грести против течения. Насупившись и сжав зубы, они двигались к берегу навстречу дяде Коле.
- Твою мать, Петя, твою мать. Я же просил тебя! Не брать! Лодку! И тем более, мотор! Мотор, ёрш твою медь! – Петя съежился и не поднимал глаз. Васька помедлил и выступил вперед.
- Дядя Коля, Петя не виноват, это я…
- А ты помолчи, Вася, с тобой будет отдельный разговор. Я не понимаю, Петь, я не по-русски это говорил что ли? Или ты глухой у меня? – Петька не мог выдавить ни слова и еще больше вжимал голову в плечи.
- Дядя Коля, не надо, прости нас … – Он глядел на них, но взгляда видно не было – стекла очков отсвечивали на солнце.
- Короче, тащите мотор в гараж и убирайте лодку. И чтобы я возле нее вас не видел. Никогда. Поняли? Отвечайте!
- Поняли…
- Шевелитесь, крокодилы.
Понурые, ребята потащились в гараж. Когда они исчезли из виду, дядя Коля затянул лодку на берег, перевернул ее и повесил на тяжелую, металлическую цепь, замок.
Мы с сестрой переглянулись.
- Достанется Петьке.
- Эх…

По традиции седьмого июля здесь отмечали день Ивана Купалы. Никто не ходил в лес за дивным цветком папоротника, зато мальчишки с ведрами и брызгалками, с пакетами, наполненными водой, дежурили на улицах, оккупировали колонки и ждали безобидных жертв.
Праздник мы решили пересидеть на огороде. К вечеру можно было пойти в клуб речников, там планировалось представление с Нептуном, водяными и русалками.  Но бабушка нарушила все наши планы, попросив купить к обеду хлеба и молока.
- Может, Ваську послать? На велике?
- Да где ж его найдешь сейчас, Ваську? Обливает кого-нибудь. Девчонки, вы не бойтесь, давайте быстренько туда и обратно. А то обедать пора, хлеба нет.
До магазина мы добрались без происшествий, где-то на соседних улицах шли водяные войны, раздавались крики, но наша дорога была свободна. Только возвращаясь назад, мы сразу увидели – около колонки на углу стоят трое мальчишек, глазеющих по сторонам. При виде нас они заметно оживились, и тут же наполнили водой пластмассовые ведра.
- Во, попали, – передернула плечами сестра.
- Хлеб не промочить бы. – Я спрятала за спину сумку, сшитую из старой плащевки.
- Пришел Иван Купала, обливай кого попало! – прокричал раздетый по пояс рыжий паренек, готовясь окатить нас.
- Эй, уймись! – вдруг сказал кто-то строго.  Красное ведерко застыло в воздухе, потом медленно опустилось.
Лёня, проезжавший мимо, слез с велосипеда, погрозил рыжему, кивнул на дорогу:
- Идите, я вас провожу. А то ребятишки совсем обнаглели.
Мы пошли вместе. Повисла неловкая пауза – никто не знал, о чем говорить, и  почувствовав это, Лёня ушел на десяток шагов вперед. Я смотрела ему вслед, на его беззащитную шею и упрямый затылок, и мне вдруг захотелось  дотронуться до его головы, погладить эти короткие, ежиком, волосы. Пожалеть.

Баба Аля была обычной русской женщиной. Работала, растила детей, внуков,  обихаживала огород, готовила соленья-варенья на зиму, пряла, вязала ребятишкам носки и варежки. Весь смысл ее жизни был в труде. Каждодневном, без отдыха, на износ. Она очень вкусно готовила. Правда, сама утверждала, что ее мать Дарья, в честь которой меня и назвали, считалась более выдающейся кулинаркой – «А шаньги-то баб Дашины если б вы едали! А борщ! Вот мастерица была!»
Баба Аля жарила самую вкусную на свете картошку, варила ароматные супы, ей удавались на славу каши и макароны, пюре и гуляши. Но больше всего – пироги. Тесто она ставила загодя, поздно вечером. Вставала ночью, следила, как поднимается, обминала. С раннего утра колдовала над тестом, и теплое, дышащее, повиновалось ей. Пироги делала обычно с печенью, рисом, луком, яйцами. Свежий пирог да стакан молока – что еще нужно человеку?
В летней кухне было душно от газовой плиты, бабушка склонилась над  чугунной сковородой. Белую тюлевую занавеску на двери закинули на гвоздь, в надежде хотя бы немного проветрить. Несколько ушлых мух стремились к вожделенной начинке, но были вразумлены полотенцем. Пахло жареным тестом и горячим маслом. Тетя Капа стояла, опершись на открытую дверь, и делилась новостями:
- Вадим сказал, уходить из штурманов хочет. Коммерцией планирует заняться. Это правильно, конечно – и сам себе хозяин, и денег будет больше. Отец вот только расстроится. И дед, и прадед – все по реке ходили, династия прервется. Если Васька сподобится… Но его, я гляжу, тоже в коммерцию тянет.
Время такое, если хочешь нормально жить – торговать надо, а что река? На реке много не заработаешь…
- Девчонки, Ваську не видели? Подевался куда-то… А вы чем занимаетесь? Сходили бы на лесопилку, Лёньке пирожков отнесли. Он себе только лапшу эту взял ужасную, растворимую.
- А он теперь на лесопилке будет работать?
- Сегодня посторожит вместо Валерки Забродкина.  Приболел Валерка-то. Пить надо меньше.
Тетка сложила пирожки, завернула в полотенце.
- Вот, чтоб горяченькие. И давайте быстро, скоро ужинать.
Мы шли под тополями, которые когда-то были высажены вдоль улиц по распоряжению первого директора судоремонтного завода. Директора того давно уж нет, а деревья стали большими, выше новенькой девятиэтажки. Иногда не выдерживают летних бурь – падают, обрывая электрические провода. Тогда весь поселок сидит без света, ждет монтеров. Потом свет налаживают, поломанные деревья распиливают и увозят. Остальные стоят и переговариваются тысячеголосым шепотом листьев. Когда-то под тополями росли шампиньоны, и за прогулку вполне можно было насобирать горстку на суп или картошку с грибами. Кажется, сквозь землю – белая шляпка, нет, ошиблась.
Из окошка двухэтажного деревянного дома веселый окрик:
- Эй, старушка, как там Пушкин?
- Не болеет, в отличие от некоторых! – тут же отозвалась Арина, покрутила пальцем у виска, и пояснила, – Одноклассник, поклонник няни великого поэта.
Лесопилка располагалась на другом берегу Затона, перебраться туда можно было через плавучий мост – сцепленные между собой понтоны. Если в Затон шел корабль, их разводили, потом снова соединяли.
«Бух, бух, бух» – гремели понтоны под нашими ногами. Раскачивались на зеленоватой, мутной, стоячей воде. На берегу рыбачили мальчишки, чуть подальше  купалась и визжала ребятня.
Лесопилка встретила нас запахом свежего дерева, вокруг, желтея спилами, громоздились бревна,  валялись бесчисленные опилки. Мы огляделись.
- Вроде туда, – кивнула Арина на небольшой вагончик с распахнутой настежь  дверью.

- Он и правда странный, – вспомнила я слова сестры, едва мы вновь ступили на понтонный мост.
- Ага. Молчит все время. Видела у него книгу? «Собор Парижской Богоматери». По-моему, мальчики такое в руки не берут. Про любовь читает. У нас Танька Барабанова брала в библиотеке. Там один горбун, Квазимодо, в цыганку влюбился.
- Да-да, я в курсе.
- Ну вот! Тебе не показалось это странным?
- Это хорошая книга. Из сокровищницы мировой литературы. Большинство образованных людей ее читало.
- Намекаешь, что он не дурак? А почему тогда наркоман?
- Если б все так просто было…
- А что сложного? Если ты умный, ты понимаешь, что такие вещи даром не пройдут. Ну, словил кайф, ну еще. Но потом-то всегда расплата наступает. СПИД, гепатит, тюрьма, смерть – набор-то небольшой. У Барабановой, кстати, брат сидит. Торговал героином. А сестра Вальки Комаровой умерла. Родители говорят, сердце слабое было. Но все знают, что от передоза. Или Федулов? Помнишь Федулова? Белобрысый  соседский пацан? Мать с отцом уехали на несколько дней, а он магнитофон и телек продал, чтоб наркоты купить. Сказал, что обокрали, но милиция все выяснила, и у Федулихи в результате инсульт.
Вот он сидит такой умненький с книжечкой, такой голубоглазый. А конченый он. Все. Одна ему дорожка.
- Да что ты такое говоришь?
- Ты думаешь, мы здесь живем, жизни не знаем? Поселочек убогий, то да се? Зато видно все как на ладони. И выводы сразу можно делать.
Выражение лица у нее было совсем взрослое, и глаза смотрели зло.
- Зачем они это делают? Пьют, колются, жрут всякую гадость? Почему им плевать на близких? Почему выбирают всегда не тех, кто рядом, кто любит, кто родной, а эту дерьмовую дрянь? Почему мертвое всегда дороже живых?
Я думала, она заплачет. Вспомнила ее отца, неравнодушного к выпивке.
- Ненавижу их всех! – Она перевела дух, остановилась. – Ты иди, а мне еще к Варьке надо зайти. Скоро буду. – Ушла. Прямая спина, ровный шаг.
Что я знала о наркоманах? Что несколько мальчиков из моей школы, таких же как Лёнька, милых, симпатичных очень быстро «сгорели». О подробностях не распространялись. «Наркоман», «умер» – этого было достаточно. Никто не говорил ни о ломках, ни о состоянии истерзанных матерей, ни о кражах, убийствах, обмане, предательстве. Умер наркоман. Всего-то. Сам виноват. Нелюдь.
В сторожке сидел Лёнька и читал Гюго. Я шла по пыльной дороге и просила Бога, чтобы Он спас его. Пусть свобода воли, пусть, но Ты же можешь?

После нескольких дней домашнего ареста  грустный Петька, наконец, зашел к нам в гости. Не менее расстроенный Васька сразу ожил:
- Петь, ну ты как?
- Ничего, бывало и хуже.
- Петь, прости, я ведь не хотел, я думал, успеем.
- Батя в контору поехал, а паспорт забыл. Вот и вернулся за пас-пор-том, – сообщил Петька, потирая левую ягодицу.
- Ладно, мы пойдем. Не скучайте тут, чао!

            Тетя Капа – руки в боки – оглядывала огород.
- Девчонки, васильки надо в компост убрать, разрослись – спасу нет. С клумбы, с грядок. И рядом с малиной тоже. На следующий год вообще все заполонят. А сорняки все  прут и прут! Вот зараза! Ладно, я до тети Гали и обратно.
Синеглазые, хрупкие, как девичья сокровенная мечта, пронзительно небосклонные, увянут – синими платочками, прощай, вытирай слезы, провожай в дальний путь. Небесными вертолетиками – полетят, расскажут о любви.
Обрываю один за одним. Взбалмошные ромашки правды не скажут. Любит? Не любит? К сердцу прижмет? К черту пошлет? Всегда обманут, огорчат или обнадежат без причины. Василек – сердечный вестничек, наивный и честный.
Вот и готов букет. Моей печали, моей веры, моей любви…

Сибирское небо похоже на огромный, раскаленный казан, в котором щедрым куском масла плавится солнце и томит под крышкой земли овощи, ягоды, фрукты, гонит зеленые соки по стеблям, наливает сочные плоды. Весь мир – пышущее лето.
Дождавшись, когда жар идет на спад, и разморенное солнце начинает клонить голову, забираемся на крышу кухни – по стволу яблони и маленькой поленнице. Крыша горяча, и мы быстро укрываем ее одеялом. Ложимся. Теперь мы на острове, между небом и землей, еще чуть-чуть – и уплывем с облаками, коснемся птиц, отсюда нам видна речная даль, манящая сказочной синевой, где-то там синие реки и высокие горы, и синие птицы, и синеглазые красавицы и синее, ледяное море.
Высоко кружит зоркий коршун, наматывает небесную нить, затягивает на шее невидимой жертвы, камнем падает вниз. Резкий, быстрый росчерк ласточки и медленный, плавный – чайки.
У Арины волосы стали совсем рыжие. На солнце сияют медью, кожа загорелая.    Покойный дед называл сестру цыганкой, сходство есть, не поспоришь.
Где-то играет «Браво»: «Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков». «У-гу-у-у», – отвечает буксир с реки.
Здесь можно просто слушать лето. На все лады гудят теплоходы – самоходки,  толкачи с баржами, танкеры, ракеты, прогулочные катера, и каждого узнаешь по голосу. То и дело шкворчат подскакивающие на гребнях вездесущие моторные лодки. С  шуршанием и грохотом ударяет о берег волна, обязательно кто-то пилит, режет, строгает, и тогда к звуку примешивается древесный или смоляной запах. Переговариваются собаки, кричат чайки, свистят стрижи. Лето крутит свой солнечный диск и записывает, записывает, чтобы никогда больше не повторить – в следующий раз будут лишь вариации, и чего-то уже обязательно не хватит, может быть, как раз моего голоса…
Для нас, капитанских внучек, крыша – что капитанский мостик. Если встать во весь рост, то, кажется, сравняешься с мачтой идущего вдоль берега теплохода. Поднимаешься всего лишь на этаж, а уже преодолел притяжение, забрался в птичьи владения, приблизился к небу. Вокруг разноцветные крыши, зеленые огороды с прямоугольничками грядок, могучие тополя, подпирающие свод. Распрямляешь плечи, тянешься всем существом вверх, на речном воздухе почти невесом, кажется, еще шаг – и полетишь.  Почему Ты не задумал нас птицами?
Сквозь покрывало нежит щеку прогретый толь. Ветер с реки перелистывает страницу книги. А нам и не до книг. Мечтаем о дальних странах. Уехать, уплыть, сбежать. Не понимая, что уплывем в первую очередь отсюда, из хрупкой, чистой юности. И не будет больше никогда ни такого лета, ни этой крыши, ни неба в пол-вселенной…
Река вовсе не синяя, она просто отражает небо. Ее дыхание здесь повсюду. Она оживотворяет пространство вокруг себя. Она всемогуща – может затопить прилегающие к ней владения, так, что в огородах можно будет плавать на лодках и ловить рыбу. Каждый год с хладнокровной кровожадностью забирает кого-то. Десятки, сотни. Дети и взрослые, для нее нет разницы. Тонут пьяные, тонут оставленные без присмотра, тонут, не в силах выплыть, когда судорога сводит ногу.
А мы не боимся, мы с сестрой заговоренные, мы русалки, в чьих жилах тоже речная вода. Качаемся на волнах, оставленных буксиром, плывем за бревнами, упавшими при разгрузке в порту. Две соломинки, черная и белая, одолеваем сильное течение, толкаем неповоротливое, похожее на усталое животное, бревно к берегу. В воде все легче, и чувствуешь себя силачом. Сидим на пойманном трофее, выжимаем длинные волосы, гордимся собой.
Дерево высохнет, его распилят и увезут на тележке, чтобы потом разрубить на душистые, словно сотканные из солнечных струн, поленья. Они будут трещать зимой в печи,  рассказывая о тайге, о ласковой воде, о тонких, девичьих руках, что обняли и взяли в плен. И кому-то приснится сон, пахнущий соснами, весь в искристых брызгах и золотистых бликах.
Лежим на песке, и солнце согревает охлажденную водой кожу. Песка много –  давным-давно линза неба, бывшая стеклом песочных часов, разлетелась вдребезги. Нас изгнали из рая, и побежали дни-песчинки. Сквозь пальцы, без остановки. То приласкают шелковой нежностью, то уколют острым камушком или осколком стекла. И следы на песке смоет волна.
Река – чем она была для нас? Дорогой, мечтой, будущим, стрелой, летящей сквозь равнину, песней о далеких странах? Нас вдохновляла ее уверенность и непоколебимость, ее постоянство, она знала, как управляться с тоннами воды, она знала о том, что там – до и после, внизу и вверху по течению. Она могла поднять бунт, но бывала тихой и чуткой, она пела колыбельные и обнимала с нежностью матери. Мы любили Реку и не мыслили себе жизни без нее, ибо она была для нас и воплощением свободы, и местом, где каждое лето мы неизменно сходились, чтобы быть вместе, вместе расти, взрослеть, вместе радоваться и плакать, вместе жить…
Бабушка готовит ужин, сидит на маленьком стульчике на пороге летней кухни, в окружении кастрюль и мисок, что-то чистит, крошит, она никому не доверяет, мы все делаем неправильно, а надо только так, как она.
Внизу возится Найда – лайка, привезенная дедом с севера. Она мучается от жары в своей серой, лохматой шкуре, лежит в тени, высунув язык, жадно пьет и не напивается. Но ее не загонишь в реку – маленькой Найду пытались топить. Дед спас ее и привез сторожить дом. Из теплой собачьей шерсти вяжут ребятишкам носки. Потом уже не станет Найды, а носки так и будут носиться, и греть в холода…
Вскакивает, заходится в лае, мы оборачиваемся к забору. У калитки стоит соседка, тетя Зоя. Бабушка встает, подходит к ней, они говорят недолго. Возвращается:
- Надо Томе сказать. Миша Бесстужев умер. Расстроится ведь…
- А кто такой Миша Бесстужев? – мы свешиваем головы вниз. – Друг бабы Тамары?
- Ох, Миша… Миша вроде как жених ее был. Высокий, красивый, первый кавалер на весь Затон. Да еще капитан. Как выйдет в форме, в синем кителе, в фуражке, а еще лучше в парадной, белой с золотом, у девчонок сердца так и замирали. Только ему, кроме нашей Томы, никто не нужен был. А Тома в те времена не чета сегодняшней была – стройная, голубоглазая, кудри накрутит на своих тонких волосах, прямо хоть на карточку снимай. Это сейчас – полуслепая, с тросточкой, а тогда… Тогда все мы были ого-го-го.
Бабушка замолкает, очищенная картошка падает в миску с водой. Я знаю, там внизу, она поправляет очки, берет поудобнее нож, тонко и аккуратно, змейкой снимает кожуру. Неспешно продолжает:
- И Тома к нему была неравнодушна, хотя многим внимание оказывала, и многие на нее заглядывались, такая наша Томочка была, нет, не вертихвостка, просто любила нравиться.
И вот ушел Миша в рейс. На север. Подошли к Обской губе и кончились у них припасы. Ни хлеба, ни мяса, ни крупы, ни соли, ни сахара. И взять неоткуда. Оголодали, измучились. А тут рыбаки. Стали просить, чтобы довезли их до большой земли. Миша согласился.
А у рыбаков значит, с собой продукты, и делиться они, значит, не хотят.  Тогда команда теплохода совсем обезумела от голода и всех рыбаков убила. И Миша их остановить не смог. И вообще решил факт убийства скрыть. Тела выбросили в реку, только вот один рыбак оказался живым и спасся. И когда Миша вернулся из рейса, на свободе ходил недолго. Пришли за ним и забрали. – Она помолчала.
- Судили. Дали двадцать пять лет. Да, двадцать пять. Целая жизнь. Он ее там и провел. А Тома? Тома погоревала и вышла замуж. Семья, дети, работа. Не знаю, вспоминала ли она о нем, не делилась никогда.
Помню однажды, копаемся в огороде, одеты просто, грязные, в перчатках. Вдруг кто-то у калитки, подхожу: Миша, только седой весь, постаревший. Двадцать лет прошло. Освободили досрочно. «А Тома здесь?» – говорит. И смотрит с надеждой. «Здесь, сейчас позову», – а Томка в тренировочных штанах, в калошах, косынка какая-то на голове, та еще красавица. «Кто, Миша?» – и не знает, то ли ей к нему идти, то ли бежать переодеваться. Пошла. Долго они потом сидели, вон, там, на завалинке, разговаривали. Долго.
Бабушка ушла в дом, а мы притихли. Обская губа, выход в суровый Северный Ледовитый, убийство, поломанные жизни, любовь, старость. Так не может быть. Так не бывает. Вон река, легка, светла, игриво несет свои воды, без умысла, и дряхлости нет – сквозь кожу светится юность, ни морщинки, и любови бывают только счастливые, только таких мы ждем…
Жизнь на реке, она сплетена из таких историй, из рыбацкого быта, из гудков теплоходов, треска моторных лодок и шума волны, разлук, ожидания, измен, она бурлит и  сбавляет ход только с концом навигации, когда чернеет вода и покрывается толстым сахарным льдом – таким, что можно ходить  на другой берег. И под белой толщей река спит и видит сны о лете, прекрасные, яркие сны, наполненные солнцем, быстроходными судами и светлокрылыми чайками.
- А ты бы дождалась? – вдруг спрашивает Арина. И я отвечаю, не медля, уверенно:
- Дождалась.
- Жила бы одна всю жизнь, ни семьи, ни детей? Все ради него? – киваю, – Обманываешь себя!
- Если любишь человека, можешь многим пожертвовать.
- Любовь, любовь! Одни громкие слова. Не знаю ни одного человека во всей округе, которого бы она спасла. Погубила – да. Выходила дурочка по любви, а он алкоголиком стал. Живет, не бросает, тумаки получает. Любовь. Настоящая, не книжная. Тут почти в каждом доме такая.
- Так что, если человеку плохо, оставить его?
- Может быть, и оставить. Ему не поможешь, себя погубишь. И то зря. Зачем?
Я смотрю на нее. Я не верю. Неужели она правда думает так? Арина глядит вдаль, карие глаза кажутся черными:
- Никогда не выйду замуж, точно тебе говорю.
- Выйдешь, и дети будут.
- Дети? Не знаю. А в любовь не верю.
Может быть, ее просто кто-то обидел. Или еще не время. На столе под яблоней стоит, не вянет букет васильков…

Вася метался. Какая-то внутренняя задача не давала ему покоя. Наконец, он не выдержал и выдал:
- Блин, ну где денег достать? Вадим только через две недели будет.
- А что, дело не ждет? – мне стало очень любопытно, для чего Ваське понадобились средства.
- Не ждет, – отрезал Васька.
- Вась, может, клад нам поискать? Мне бабка рассказывала, что был тут один купец, перед революцией…
- Петя, ты такой наивный, ну вот всему, всему, что тебе бабка рассказывает, веришь. Байки это все. И где ты его искать будешь, клад?
- Надо у бабки уточнить.
- Блин, Петя, ну ты даешь. Если бабка знала, чего она не выкопала?
- Ну она примерно знала.
- Вот то-то и оно, что примерно.
- Мальчики, а клад, кстати, не только в земле может быть спрятан. – Они оба с интересом уставились на меня.
- А где еще?
- На чердаке, например, или в подвале. Или в стенах.
- Чердак! Точно! Там давно никого не было, должно что-нибудь остаться.
- Ага, деньги старинные, или там драгоценности, – размечтался  Петя.
- Лестницу, лестницу давай, – с блеском в глазах уже командовал Васька.

- Нашел, – вдруг раздался с чердака радостный Васькин вопль. Мы сгрудились внизу.
- Что? Что там? – наверху загрохотало.
- Сундук! – закричали мы в один голос.
В проеме появился Васька, обнимающий пыльный, металлический агрегат.
- Это же самовар! – расстроено обронил Петька.
- Ну! – все также радостно ответил ему Васька.
- Ну, блин, чай что ли пить будем?
- Балбес ты, Петя, – важно сказал Васька, – это же ан-ти-ква-риат! Денег стоит. Этому  самовару лет сто, наверное.
- Да каких денег! У моей бабки  был такой, она его на помойку выбросила и электрический чайник купила.
- Вот и сглупила твоя бабуля. А мы его продадим и денег заработаем. Точно тебе говорю. Только его бы почистить надо. Петь, а у тебя, помнишь, книга была по домоводству?
- Не у меня, не у меня! У мамы моей! – возмутился Петька.
- Ну, у мамы. Надо посмотреть, чем наш антиквариат надраить.
- А вот моя бабка…
- Петя, давай будем по науке, знаю я твою бабулю!
- Мальчики, может, вам помочь?
- Нет, девочки, сами справимся.
И они удалились – Вася, важно несущий самовар и Петя, плетущийся сзади.
- Как думаешь, продадут? – спросила Арина.
- Вряд ли. Но пусть хоть делом займутся, а то шатаются туда-сюда.

Я не знала, как мне вести себя с ним. Боялась показаться слишком навязчивой, тем более, что Лёня стремился к уединению и не нуждался ни в чьем обществе.
Часто он сидел в домике, читая книги в тишине. Или слушал музыку на старом магнитофоне – тогда из-за двери можно было услышать позывные радиостанций, знакомые мелодии и нарочито веселые голоса ди-джеев. Уезжал рыбачить на велосипеде куда-то далеко и мог пропадать там до вечера. Даже обедал Лёня отдельно от нас, обходясь пельменями или лапшой из пакетика. Мы обменивались приветствиями, и он даже не спрашивал, как дела. В ответ же бросал: «Нормально» и уходил.
Я была ему неинтересна. Нескладная девочка-школьница, на что я могла надеяться? И что вообще можно было предпринять в этой ситуации? Вооружиться удочкой и напроситься на рыбалку? Позаимствовать интересную книгу и потом завести о ней умный разговор? Казалось, я обделена женской хитростью и находчивостью. Я мучилась.
И я была счастлива. Любовь и солнце подарили мне бестелесность. Казалось, солнечные лучи теперь просвечивают меня насквозь, и в любое мгновение я могу подняться в небо, закружиться в танце. Мне достаточно было только увидеть Лёню, и день освещался неземной радостью. Все обретало насыщенность: чувства, краски, звуки, запахи.  Я была всемогуща и могла повелевать мирозданием.
Но стоило лишь  приблизиться к нему, попытаться завязать разговор, как вся моя сила улетучивалась. Я превращалась в того, кем была на самом деле – в худенького, застенчивого подростка. И с этим ничего нельзя было поделать.

Неспеша текла огородная жизнь. Тянулись вверх зеленые ростки, созревали ягоды и овощи,  под землей, невидимые глазу, наливались соком корнеплоды. Все миловало солнце, ни для кого не жалело летящей по лучам силы.
Летние обеды – супчики со свежей зеленью, овощнянки, окрошки, салатики, блины, пирожки, рыбка в золотистой чешуе, ароматная уха и, непременно, жареная картошка.
По выходным у тети Капы – бурлящее, гудящее застолье, собираются многочисленные родственники, друзья, заглядывают соседи. Домашнее вино, ледяной графинчик с водкой. Ухнем, грянем, разговоры про жизнь, «вот ты мне скажи» – и дальше поспорить не на шутку, «а у Купчихи снова огурцы лучше уродились», «а слыхали?» и новости, новости, от которых мурашки по коже – утонул, повесился, заболел, развелись, умер.
Ускользаем с сестрой незаметно. От людей и шумных разговоров, от страшных историй, которые происходят совсем рядом.
Куда ни пойдешь здесь – везде река, кажется, скрылся от нее, нет, блеснет среди листвы, вдалеке. Минуем череду улиц с певучими, речными названиями: Капитанская, Штурвальная, Портовая, Полярная.  Потом идем по берегу, вниз по течению. Сначала тянутся дома, потом огороды, наделы под картошку.
Дорога вся в мягкой, теплой пыли, тополя сменяются ивами, у заборов, по бокам – репейник, пастушья сумка, вездесущий цепкий вьюнок, пижма, полынь. Травяной свежий запах. Попадается немного ежевики, смеемся над черным ртами, а ягода сладка и сочна. Плывут по реке суда, сигналят друг другу. Маятник солнца, дрогнув, движется на закат. Пора возвращаться.      
Около устья Затон забит кораблями под завязку.
- Это все в судоремонтный завод? Долго же их будут ремонтировать, так много!
Арина посмотрела на меня, как на больную:
- Это списанные. Списали их, понимаешь?
- Все-все-все? – я не верила своим глазам.
- Ну а что, старенькие…
Катера, теплоходы, буксиры, толкачи стояли, тесно прижавшись друг к другу, доживая последние дни.
Где-то трещала моторка, скрежетал кран, грузящий гравий на баржу. Здесь, под высокими тополями, звуки гасли. Изредка суда стучали бортами, потревоженные волной.  Что-то поскрипывало в пустых трюмах.
Отходили свое. Не будет сильной воды под днищем, нос не упрется в причал. Северные моря не поцелуют солеными губами, холодным дыханием не тронут арктические ветра.  Никто не встретит на берегу, не помашет рукой. Не будет детского возгласа над рекой: «Папка возвращается!» Все кончено. Подслеповатые иллюминаторы всматриваются в две фигурки, проходящие мимо. Не те, не они, не спасут.
Мы уходим. Они остаются.

Воскресный день разомлел от праздности. Местные жители не знают, куда себя деть. Женщины ходят в гости на чай, сбиваются в стайки на улице и предаются сплетням. Мужчины разливают на троих.
На Кольце – у остановки автобуса, как всегда оживленно. Кто еще несет заветную бутылочку, кто уже набрался. Рубашки с закатанными рукавами, майки, неопределенного цвета штаны или треники. Прокопченные солнцем лица и спины.
Мужички-работяги.  Не быть им богатыми, не процветать. Все их богатство – натруженные руки, крепкие, жилистые, загорелые. Любят и поколачивают жен, попивают, воспитывают детей, встают ни свет, ни заря на работу, возвращаются затемно, приносят получку, дышат алкоголем, рассуждают о политике и вообще о жизни. Честны и держат слово, если и украдут где – то немного, и не у своего. Строят, ремонтируют, ходят по реке. «Как ты, Гош?» «Ничего, Вань!»
Хлопают двери магазинчика, заставляя взметаться от сквозняка длинные ленты в проеме, преграждающие путь насекомым.
В киоске у остановки толпится молодежь – покупают иностранное пиво, коктейли в банках, соленые орешки и чипсы.
Подъезжает автобус, выгружает путешественников из города – взмокшие, уставшие от жары и пыли, с пакетами и сумками, они разбредаются в разные стороны, встречают знакомых, останавливаются… И гудит потихоньку поселок, и летят голоса в сумерки…

Успеваем к вечернему поливу. Бабушка гремит ковшиком, вычерпывая из бочки согревшуюся за день воду. Поливает огурцы. Огурцы не любят холода, живут в теплице, дыхание их горячо – стоит зайти на минуту и уже нечем дышать. Помидорам все равно – можно бросить шланг в ряды, и они с жадностью будут пить ледяную водопроводную воду. Морковка дерзко задерет зеленые хвосты, капуста похвастается новыми бусинами.
Земля напивается. Льнут к влаге корни, тянутся листья. Завтра солнце вновь раскалит все до марева, до несусветной жары. В холодной баньке омываешь усталые за день ноги, находились, запылились, пора отдыхать.
В домах загораются огни, манят медовым уютом, согревают вечной надеждой: что бы ни было, где-то ждут тебя, для тебя берегут тепло, кипятят остывший чай, прячут ужин под полотенце, всматриваются в ночь.
Яркие звезды сплетаются в силуэты кораблей и уплывают в бесконечный рейс, роняя на прощание несколько слез. Вокруг бледнолицего фонаря вьются мотыльки, звенят,  словно крохотные колокольцы, комары да мошки. Поскуливает во сне Найда.
Здесь ночь не бывает тихой. Река страдает летней бессонницей, перебирает воспоминания, шепчет их вслух. Вторят ей неутомимые поезда, стук колес летит над водой, домами, уносится ввысь.
Легкий ужин, чай, мы с сестрой ночуем в летней кухне, на старом диване. В окна домика бьются насекомые, случайно залетевший огромный мотылек устраивает переполох и кажется нам сначала летучей мышью. Выгоняем пришельца и  разговариваем допоздна, делимся девичьими секретами, только я молчу об одном…

За порогом  веснушчатая ночь смотрится в зеркало луны,  любуется голубыми искрами. Прохладный воздух скрадывает расстояния, и, кажется, совсем рядом гудит поезд, спешащий по мосту.
На противоположном конце огорода в домике горит окно. Лёня тоже не спит. Открывается дверь, выплескивается свет, в проеме мелькает силуэт. Мгновение спустя во тьме зажигается огонек сигареты.
О чем думал он там, бодрствуя ночами? Радовался тому, что можно начать все заново? Планировал бежать к дружкам? Мечтал о наркотиках? Вспоминал свою девушку, которая оставила его? Боролся ли он еще с собой или уже все решил?
Самое страшное, что он был один. Ты можешь быть один, если очень силен. Но если есть слабость – не справишься.
Лёня вернулся в дом. Свет погас.

Вася сидел грустный и проковыривал сквозь клеенчатую скатерку дырочку к центру Земли. Рядом, сияя латунными боками, стоял самовар.
- Привет, Вась! Чего не в настроении?
- Да так… – буркнул он в ответ.
Я села рядом, тронула гладкую, блестящую поверхность.
- Здорово вы его. Шикарно получилось.
Вася угрюмо взглянул на меня.
- Вот, блин, представь, гроши за него дают какие-то. И вообще предлагают на металлолом сдать. Это ж деда моего самовар! Как я его могу на металлолом? Это ж кощунство какое! Чем они себе там думают, недоделанные…
- Не продал, значит?
- Не продал. Ну и что? – он смотрел вызывающе.
- Ну и хорошо. Останется на память. Еще внуков поить из него будешь.
- До внуков дожить еще надо, а деньги сейчас нужны.
- Вась, а зачем тебе деньги, расскажи, а?
- Секрет. Потом узнаешь.
Стукнула калитка, вошел Петька. В отличие от Васи, он весь светился.
- Эй, командир, дело есть!
- Ладно, Даш, труба зовет, мы пойдем.
Вася бодро встал, взял Петю под руку и поволок на улицу.

Вода прогрелась и стала теплой, как парное молоко. Мы уходили вверх по течению, и потом река несла нас всех вместе, ласково обнимая, окутывая невесомо. Мальчики плыли «в размашку», мы – «по-морскому». Они покоряли реку, мы притворялись русалками.
После очередного заплыва мы лежали на песке. Вдалеке показались две фигуры: знакомого нам мальчика, спрашивавшего про море и пожилого, седоватого цыгана – в шляпе, белой рубашке и темном жилете. Вася посмотрел в их сторону и вдруг сообщил, как ни в чем не бывало:
- А это мой друг, цыганский барон.
- Вась, хорош выдумывать! – Возмутилась Арина.
- Я не выдумываю, самый настоящий! Он тут главнее всех. Как скажет – так и будет, все его слушают. – Вася помахал цыгану, и тот, улыбаясь, помахал ему в ответ.
- Вот видишь, уважает! А ты не веришь.
- И как же его зовут? Твоего Будулая?
- Дядя Мито. Дмитрий.
Цыгане шли к нам. Вася неторопливо поднялся и поздоровался с бароном.  
- Василий, спасибо за самовар, приглашаю в гости, на чай.
- Спасибо, дядя Мито. Обязательно зайду. Мое почтение. – Вася снял кепку, раскланялся и принялся дальше греть спину на солнце.
Пара медленно удалялась. Мальчик подбирал плоские камни и пускал по воде «блинчиками».
- Так ты барону самовар продал?
- А что? В хорошие руки. Человек всю жизнь о самоваре мечтал, и вот – пожалуйста, антикварный, с историей, не какая-нибудь там муха-цокотуха нашла…
- Ну, Вась, ты даешь!
Вася пожал плечами, надвинул кепку на глаза и сделал вид, что спит.

Тетя Капа чистила картошку, мы с Ариной резали овощи для салата. Васька, притащив с грядки пучок зелени, наблюдал за нашей работой.
- Цыгане эти приехали, не к добру. Я в газете прочитала, они наркотой обычно торгуют. Ну вот, все одно к одному, – горестно вздохнув, пожаловалась тетка.
Вася не удержался:
- Мам, да нормальные они. Дмитрий этот вообще отличный мужик.
- Вася, а ты-то зачем с ними якшаешься? Делать нечего? Неприятностей хочешь огрести на свою голову? Чтоб я больше тебя с ними не видела! – она погрозила ему ножом, с которого слетела картофельная шкурка.
- А ты и так меня с ними не видела! – Вася взял ложку и стал деловито перемешивать еще неготовый салат.
- Поговори у меня! Дядя Коля мне заявил, что ты плохо на Петьку влияешь. Вот взял бы, и положительно повлиял. Думаешь, мне приятно такое слушать? А отец вернется, что я ему скажу?
- Мам, я же извинился. Только дяде Коле все по барабану. А ведь ошибку каждый может совершить. И что, не прощать?
- Дядя Коля тоже хорош. Лупит и лупит этого Петьку. Пожалел бы пацана, в чем только душа держится.
- А вот об этом я подумаю, – многозначительно сказал Васька, внезапно сорвался с места, схватил листок бумаги, ручку, заботливо кинул на прощание:
- Девчонки, салат посолите! – и скрылся из виду.
Вернулся он уже к обеду, таинственно улыбаясь.
- Дашунь, у тебя конверты есть? – спросил, не повышая голоса.
- У бабушки были.
- Ты мне тогда принеси, не забудь. Только построже какой-нибудь выбери, чтобы без цветочков. Лучше, если с ученым дядькой или городом.
- Хорошо, посмотрю. Один?
- Два возьми, на всякий случай.

Тетя Капа допивала чай, я мыла посуду. Стукнула калитка, и во двор вошел Петькин отец:
- Всем добрый вечер!
- И тебе того же, Коля. С чем пожаловал? – Тетя Капа отставила чашку с голубыми незабудками, накрыла хлеб салфеткой.
- Вот, Капа, смотри, чего мне из органов пришло. – Дядя Коля помахал белой бумажкой.
- Что? Повестка? – Тетка достала очки и водрузила их на нос. Пробежала глазами текст.
Дядя Коля плеснул себе чаю и развел руками:
- Да какая повестка? Хуже. Сообщают, что поступил сигнал, будто я Петьку избиваю, приедут разбираться. Грозят лишением родительски прав, штраф какой-то, статья. Капа, ну я его сильно бью что ли? Так, пару раз приложил. А как еще воспитывать? Он же хулиганит, шкодит. А я ж как лучше хочу. Человека из него сделать. Не для себя стараюсь, для него. – Он шумно отхлебнул и подсыпал в чашку сахара.
- Коля, все-таки детей бить нельзя. Нехорошо это. – Тетка сняла очки и строго посмотрела на гостя. Тот уже обнаружил шоколадные конфеты и шуршал фантиком.
- Ну а что прикажешь делать, если по-другому не понимает? На самотек все пустить? Сюси-нюни разводить? Куда это годно? Меня вот отец лупил, и ничего. Только на пользу. – Он засунул в рот конфету и заработал челюстями.
- Ну как знаешь. Тебе виднее. – Тетка встала, начала убирать со стола.
- Вот, ты меня понимаешь, – довольно сказал он и подобострастно спросил, - Инспектор должен приехать, свидетелем будешь?
- Каким еще свидетелем? – Тетка вновь надела очки, словно желая разглядеть наглеца получше.
- С моей стороны. Что не бью, забочусь, кормлю-пою?
- Я, Коль, все как есть скажу, ничего скрывать не буду, учти.
- Началось, ерш твою медь. Правдолюбцы вокруг одни! – Дядя Коля в сердцах отставил чашку, и фантики полетели со стола в разные стороны.
- А ты тут не выражайся. И правильно, что оштрафуют! Нефиг над ребенком измываться. Да ты хоть раз пожалел его? Поговорил по душам? Спросил, какие проблемы у человека? Поинтересовался, чем живет? Нет, ты сразу за ремень, сразу заехать. Крутой! Ребенка побить – это круто, это мы можем! Что за мужики пошли?! – Тетка встала рядом со столом, уперев руки в бока, довлея над дядей Колей всей массой своего тела.
- Не ожидал от тебя, Капитолина. Говорили, что ты … стерва, но не верил.
- Теперь поверил? Поверил и вали. И если будешь над Петькой издеваться, не смолчу!
- Я к ней по-хорошему, а она… – забубнил Петькин отец, пятясь к калитке, а тетка уже разошлась.
- И чтоб глаза мои тебя не видели, садист!

С утра Вася облазил весь огород, долго шебуршал в гараже, копошился в бане, ходил два раза к Петьке, и, наконец, обратился к тете Капе, подвязывавшей помидоры к проволочным струнам, натянутым вдоль грядок:
- Мам, ты мой велик не брала?
- Не раскатывала ли я на нем по улицам сегодня? Нет, сынок.
- И никому не давала?
- Нет.
- Тогда сперли!
- Прямо из гаража что ли? – Она замерла с тесемочкой в руках.
Вася отвел глаза.
- Лень в гараж было запереть, да? А теперь ищи-свищи. Говорила я тебе, Вася, с цыганами не связываться. Но ты же ничего не слушаешь. Мать у тебя дура, один Вася умный.
- Думаешь, это они? Да не должны.
- А они что, разрешения будут спрашивать? Ночью утащили да уже толканули где-нибудь в городе. Это быстро делается.
Вася был хмур. Велосипед мало того, что был основным средством перемещения по поселку, но еще являлся подарком Вадима. Новенькая, сияющая «Кама», на которую Васька налепил сверкающих подфарников, иностранных наклеек, представляла собой   желанную добычу.
Мы сидели на бревнах возле гаража. Вася был погружен в себя, грыз травинку. Молчал и Петька. Арина попыталась завязать разговор, но все без толку. На другом конце улицы показался Будулай. Молчание сменилось напряженной тишиной.
- Думаешь, он? – шепотом спросил Петька, сжимая кулаки.
- Не знаю, – Отстраненно ответил Васька и положил белую голову себе на колени.
- Доброе утро, Василий, тебе и твоим друзьям.
- Доброе утро, – едва слышно отозвался Васька.
- Случилось у вас что? – он внимательно оглядел нашу компанию.
- Велик у Васьки сперли, – охотно доложил Петька, следя за реакцией цыгана. – Хороший велик, почти новый, – добавил он, подумав.
- Да, неприятно. А в милицию уже заявили?
- Да что милиция, будет искать? Плевать они хотели. Тут велики каждый день пропадают. Одним больше, одним меньше.
- Погоди, Василий, ты не расстраивайся. Есть человек, который может помочь. Она  любую пропажу найдет, вот был у меня однажды случай, потерял я… – но мы его уже не слушали, а смотрели на приближающуюся долговязую фигуру, такую нелепую на маленькой «Каме». Вася отшвырнул травинку, словно это была бомба.
- Лёнь, блин, ты чё? Ты зачем велик взял?
- У моего колесо спустило, Валерка взялся чинить. А я на твоем в магазин, да еще заехал кой-куда, – он снял авоську с руля. – А что случилось-то?
- Что случилось?! Думал,  с великом навсегда расстался! В милицию уже собрался идти! Цыганский табор на уши поднял! А он разъезжает и в ус не дует!
- Вась, ну извини, брат, не хотел тебя расстраивать. Даже как-то не подумал. Он же у тебя сроду валяется, где попало.
- У меня?!
- Ладно-ладно, не рычи. Давайте лучше чай будем пить. Я курабье купил, свежее. Целый килограмм.
Я оглянулась на цыганского барона, чтобы позвать его к столу, но тот словно испарился.

Снова сидим на крыше, Арина гадает. Мне – на крестового короля. Потом – на желания. Все пасьянсы сходятся, глядит ревниво. А я молчу, знаю – не сбудется. Сестра собирает карты, смотрит поверх домов и огородов.
- Скоро Ильин день. Вот и лето прошло.
Ильин день, после которого остынет в реке вода, теплые, гулкие ночи станут прохладнее. Будто осень издалека даст знак о своем приближении. И надо будет уезжать из лета в сентябрь, в школу, в городскую суету, оставлять мою летнюю родину на растерзание дождям, морозам, снегопаду. Занесенная снегами, она будет ждать меня, беречь летние воспоминания, чтобы на следующий год снова – солнце и река, и ребячьи головы над волной, смешные затеи, забавные истории.
- Я к Варе схожу, ладно?
- Конечно, иди.
Оставшись одна, отправляюсь на берег. А там – голубая лодочка, Васина мечта, качается на волне. Только заведи – и понесется, рассекая волны, окутывая брызгами пассажиров. Лёня проверяет мотор, вдруг поднимает голову:
- Поедешь?
- А можно?
- Конечно.
- Не утонем?
- Будешь тонуть – спасу. – Он сказал это совсем серьезно, посмотрев мне прямо в глаза.
И мне захотелось выпасть из лодки, и чтобы  – да, он вытащил меня, и прижал к груди, и от отчаяния, что не выживу, поцеловал.
Но вместо этого я изо всех сил вцепилась в деревянное сиденье. Лодка понеслась вперед, острым носом разрезая солнечный день, перекраивая мироздание, впуская в образовавшееся пространство еще больше воздуха и света, еще что-то новое, ранее невозможное. Солнце слепило, отражаясь в речных зеркалах, ветер трепал мои волосы. Я сидела вполоборота к Лёне, и видела, что он улыбается.
Мимо проносились темные домишки с покосившимися заборами, могучие тополя, загорелые человеческие фигурки, по другому борту – светлые многоэтажки в окружении сосен, долговязые краны. Мы неслись посередине реки, мимо бакенов и кораблей, к манящей и пронзительной синеве, без конца и без края, и казалось, стоит добраться туда, и счастье будет с нами вечно… Я посмотрела на Лёню, я могла бы сказать ему. Прямо сейчас, ничего не боясь.
Но он не смотрел на меня – он разворачивал лодку. Мы возвращались. День померк. Снова тот же пейзаж, только без солнца – вместо него огромное белое облако.
На берегу уже ждал Вася. Рядом с ним стоял Петька и две девицы, по виду не местные, городские. Короткие шортики, нарядные, с блестками, маечки. Ярко накрашенные губы и черные очки. У Васи в руках  – внушительного вида рюкзак.
- Ну, что, как лодочка?
- Отлично. – Лёня подал мне руку и ловко вытянул на берег.
- А то! Садитесь, дамы, – Вася кинул рюкзак на днище и стал переправлять спутниц в лодку. Последним запрыгнул Петька. Лёня оттолкнул суденышко, завели мотор. Курс взяли на остров.
Девицы вертели головами по сторонам, Вася громко и важно что-то объяснял.
- Крутой наш Вася, лодку нанял, пикник девочкам устроил. Совсем взрослый, – улыбнулся Лёня, – ты наверх?
- Да.
Он взял меня за руку, и мы вместе поднялись по ступенькам. Перед калиткой Лёня сжал мне пальцы – слегка, будто дал какой-то знак. В это легкое прикосновение вплелось все – лето, река, любовь.
Он пропустил меня вперед, и на мгновение стало страшно: я не знала, что будет дальше. Что он скажет? Как поступит? Сердце колотилось неистово.
За столом под яблоней сидела тетя Капа.
- Даша, хорошо, что ты здесь. Твоя мать звонила. Дед в реанимации, инфаркт. Очень плох, тебе придется завтра ехать.
Я замерла.
- Дашунь, крепись. Крепись, деточка. Это жизнь.

 

            «Привет, Даша!
Как твои дела? У нас все хорошо. Бабушка не вставала несколько дней, но сейчас ей лучше.
Я встречаюсь с Ваней из города. Он студент колледжа. Пишет стихи. Как думаешь, хорошие?  Мне нравятся.
Светило солнце, желтый день был в самой силе, бежала речка вдоль полей и зрели сливы... И пахло сеном из стогов и пахло лугом, и в этом лете берегов, мимо полей, застав, садов, болтая о красе цветов и форме белых облаков - в нем плыли люди....
Помнишь Лёньку, что жил у тети Капы? Он сбежал в город и вместе с дружками ограбил квартиру. Их поймали и посадили. Дали пять лет. Так что Лёнька теперь в тюрьме.
Забродкина забрали в армию, служит в Красноярске. Варька собирается поступать на истфак, сама еще не знаю. Цыгане уехали.
Пиши. Пока! Арина».
Случилось много всего за это время, новые знакомства, друзья, симпатии. Но я помнила. Его несмелую улыбку, прикосновение руки.
Лёнька томился в страшном доме, а я не стала узнавать его адрес, не стала писать. Лодка переплыла лето, все закончилось. Отрезвлением ли, предательством, равнодушием?
Хрупкие летние любови, взращенные буйным солнцем, перезревшие, надломи – хлынут потоком, сметут все на своем пути, а потом исчезнут, словно никогда и не бывали, оставят царапину, шрам, пересвеченную фотографию. То улыбнешься, а то заплачешь.
И поплывешь дальше, дальше, через лета и зимы к тому берегу, где встретишь их все…