Морская стекольная мастерская

 

                                                                                                Чтобы стекло считалось морским,

                                                                  оно должно провести в море двадцать-тридцать лет

                                                                                                       и достаточно отшлифоваться.

 

- Вам как всегда, моя дорогая?

Кафе на берегу моря и прямо у железнодорожной дороги – между путями и возможностями, сиди, тяни свою чашечку, смотри, как вдали золотятся купола монастыря на фоне тёмной, в пиках кипарисов, горы, любуйся морской гладью, слушай песню ветра, жди единственного проходящего поезда – гудок и звон рельсов, ожидай толчка в сердце, когда поймёшь – север или юг, запад или восток. Но пока внутри тишина, и можно никуда не спешить, следуя примеру местных жителей. Они долго сидят, разговаривают, не торопятся, как будто у них в запасе вся вечность. Не то, что у жителей больших, северных городов, вечности им отпущено мало, да и та постоянно куда-то вытекает, испаряется, расходуется не по назначению. 

Кофе здесь подают в маленьких керамических стаканчиках, усаженных в подстаканники под серебро, инкрустированное рубинами и сапфирами, на минуту ощущаешь себя царственной особой, для которой – вся щедрость Востока. А на самом деле в кафе всё просто, по-домашнему, содержит его семья, муж лет шестидесяти, седой, приветливый, разговаривающий с каждым гостем, как со старым знакомым – а приезжают они сюда ненадолго, сначала белые, уставшие, но воодушевлённые морем, приглядываются с осторожностью ко всему здешнему – что за люди, что за еда, что за место такое? А уезжают тёмные, обласканные солнцем и морем, привычные и к теплу, и к песку в сандалиях, и к объятиям солёной воды, уезжают немного своими, впитав воздух и ветер этой земли, вдоволь напившись местного вина, отведав острых блюд, упаковав чемоданы банками со сладким вареньем из инжира, фруктовой водкой, лавровыми венками, словно победители, возвращающиеся с неведомой войны.

Жена хозяина моложе его лет на двадцать, худая, резковатая в движениях, чёрное каре, сквозь пряди волос – острые, будто у эльфа, уши. Часто улыбается и всегда говорит – именно тебе: "Мой хороший, моя дорогая". Неспешно накрывает на стол, готовит на кухоньке за ширмой, ждёт гостей. Ей приходят помогать дети-подростки: сын и дочь. Сын ходит неслышно, мягко, дочь похожа на мать, рубящие, порывистые жесты, угловатая походка. 

Иногда здесь вовсе никого нет – хозяйка нальёт себе чашечку кофе и уходит посидеть поодаль, под навес, отдыхающие спят после обеда в съёмных комнатах, солнце жарит вовсю, и неустанное море на своём ткацком станке ткёт волну за волной. 

На столе крошки, но нет птиц, чтобы их склевать – даже чайки здесь почему-то редкие гостьи, потом придёт хозяйская дочка и широким жестом протрёт поверхность стола, взмах головы, светлые волосы, собранные в хвост, прочертят в воздухе зигзаг.

Спит большая собака, похожая на сенбернара, может быть, далёкий предок как раз этой породы. Собака просыпается во время обедов, тихо встаёт и смотрит на отдыхающих. У неё добрые, печальные глаза, она будто стесняется своей немой просьбы. Получив объедки, аккуратно съедает, немного ждёт – а вдруг? и ложится спать.

"Туу, туу, туу", – гудит мощно локомотив, тянущий восемнадцать вагонов, "туу". Четырёхчасовой.

Если я уеду отсюда, будет четыре часа. Я уеду, а собака всё также будет спать, и не заметит моего отсутствия. И хозяйка скажет: "Вам как всегда, моя дорогая?". Скажет, но не мне. И море не остановит свой извечный набег, не замрёт ни одна волна. И сладкую ежевику, что поспевает вдоль железной дороги, будет рвать другая рука. Что же останется после меня?

- Эй, зачем идёшь по рельсам? Никогда не знаешь, когда поезд пройдёт! – хозяйка вскакивает, громко ругается, жестикулируя худой рукой. 

Долговязая фигура замирает на насыпи, потом начинает спускаться по ступенькам, усыпанным гравием.

"Да, вот так приехал отдыхать, пошёл по железке и тебя задавил локомотив, сшиб, в лепёшку. И всё. Попил кофейку". 

- А что, тут разве ходят поезда? Я думал, только пассажирский, два раза в день?

- Он думал! Ещё чего! Ходят товарные, ремонтные, пожарные. Какие только не ходят. О чём только думаешь?! Взрослый человек!  – Хозяйка рубит рукой воздух и кажется, ещё чуть-чуть, она или раскромсает незнакомца на ровные куски или разложит для него, наконец, по полочкам, правила поведения на железной дороге.

- То есть можно отметить счастливое избавление от смерти? Отметить каким-нибудь вином и барашком?

Женщина смягчается:

- Можно и барашком. Выбирай, что хочешь, дорогой, всё есть – заказывай, разогрею, принесу!

Он погружается в меню, как в историческое исследование, делает заказ, потом оглядывает кафе в поисках места и вдруг натыкается на её взгляд. И уже поздно делать вид, что она  интересуется только морем.

- Вы не составите мне компанию? Угостить вас чем-нибудь? Кофе? Лимонад?

- Нет, спасибо, не нужно.

- Жаль. Обед в одиночку – грустное зрелище. Или даже событие. 

- Сочувствую. Но мне пора.

- Вы из-за меня? Не уходите, пожалуйста. А то еда точно не пойдёт впрок, сдобренная чувством вины, а не вина.

- Аргумент.

- Вы давно здесь? – он садится на скамью за столик рядом, и они оказываются сидящими через проход, словно зрители в театре, обсуждающие в антракте пьесу.

- Местное время так устроено, что уже на третий день кажется – давно. А потом – что прожил один длинный летний день.

- А я вот приехал только вчера. Пока странные ощущения. Как будто примеряешь одежду не твоего размера и не по сезону. Вот вы первый человек, с которым я познакомился.

- Вообще-то мы не знакомились.

- Да, согласен, похоже, принимаю желаемое за действительное. А если попробовать?

- Попробуйте лучше местную кухню.

- Смотрю, не собьёшь вас с пути истинного. Пишете? Путевые заметки? – он кивнул на блокнот. – Журналист? Стихи о море? Поэт?

- Просто человек. Дышу, пью кофе, становлюсь частью пейзажа. Всё лишнее убрано с глаз долой. Кто я? Может быть, уборщица туалетов в Макдональдсе. Учительница начальных классов. Менеджер по продажам. Могу быть кем угодно. Возможно, мать двоих детей. Или бездетна. Замужем? Одинока? В разводе? Надо всегда всё объяснять про себя. А если нет?

- Судя по разбросу ролей, актриса. Ваше лицо мне сразу показалось знакомым. Где-то я вас видел, только вспомнить не могу.

- Может быть, я умираю от неизлечимой болезни.

- Рак? Правда?  

- А если и рак, то что можно сделать? Ничего. Те же слова. И немного жалости. Она скоро умрёт. Она не увидит этого солнца, неба, моря, облаков. Бедненькая. Отбросит, так сказать, свои ласты. Но я сказала, предположим. Точно также я могу быть здоровой. Тогда меня не следует излишне жалеть. 

- Это игра что ли такая? Кто-то уезжает в Индию помедитировать, а кто-то – на берег моря побыть никем? 

- Это не игра. 

- Только счастливые люди так не делают, – и в голосе у него прозвучала металлическая нотка – как будто метнул дротик от дартс. Мстительно.

- А я и не утверждала, что счастлива. Всего доброго!   

*

Она остановилась в небольшой семейной гостинице недалеко от моря. Двухэтажный дом с комнатами-номерами, массивная лестница, обрамлённая коваными перилами, ведущая наверх, внутренний дворик –  виноград увивает перголу, и гроздья свешиваются прямо в руку, столы и стулья для вечерних посиделок, утреннего чаепития.

Сама хозяйка – Ирена Кареновна начинает день неизменно с чашечки кофе. Приходят её соседки, такие же владелицы квартир и домов, дамы в годах, пьют бодрящий напиток, обсуждают жильцов: кто какой урон – материальный или моральный – нанёс. Говорят громко, давая волю эмоциям. После бесед неизменно оставляют блюдца с кофейной гущей. Всегда ли у них день складывается согласно гаданию? Кто знает.

Вокруг дома большой сад, полный мандариновых деревьев, лимонов, фейхоа, грецких орехов. Перезревший инжир валяется в траве, выставляя без стеснения ярко-красное мясистое нутро в окружении фиолетовой восковой кожуры. Мандарины ещё зреют, их сезон – осень.

Жильцы сменяют друг друга, чемоданы катятся туда-сюда, пляжные полотенца порхают с верёвки в чьи-то загорелые руки и обратно, купальники – каждый, словно сморщенная лягушачья шкурка, висят рядком, будто здесь переоделся отряд сказочных царевен. Летний отдых – это работа по жёсткому расписанию, как бы чего не упустить. Поездки в горы, на озёра, в пещеры, ботанический сад, на лошадях, на джипах, на пикник, строго отмерить, сколько солнца в день, сколько моря и фруктов – не продешевить. Ты помнишь, на какое число обратный билет? Ты купил подарки маме? Ты?

А может стоить всё отпустить?

*

В первый день она, по совету хозяйки, пошла на ближайший пляж. Туда стекались многочисленные отдыхающие из окрестных гостиниц и съёмных комнат. На пляже бегал щенок-подросток немецкой овчарки, совсем ещё глупый, он совал нос в сумки, лизал спящим лица, топтался на аккуратно расстеленных покрывалах, выпрашивал съестное. Несмотря на ошейник, чей – неизвестно, хозяин не объявлялся, многие звали его к себе, поглаживали, причмокивая и ведя разговоры. Будто он понимал.  

Море было полно гальки – здоровые голыши обработаны  почти до идеально гладкого состояния. Глядя на эти камни, вспоминались лица людей в столичном метро. В них тоже были видны следы работы моря. Только другого.

Потом среди публики пробежал волной шепоток, потянулись руки: "Смотри, смотри!" Далеко, за волнорезом, на солнце играли дельфины. А в воде, у самого берега – дети.

Подростки толпились на волнорезе, слушали музыку и театрально, с разбегу, прыгали с самого края. Звездой компании был Альбертик – высокий, стройный блондин, он ходил в чёрной шляпе с короткими полями и был обладателем плеера, откуда на весь пляж и неслись модные песни. "Корочи, Альбертик, по ходу дела поменяй музыку, я под другую прыгать буду!"

*

Лену она сначала услышала. Где-то внизу пронзительно, металлически, на одной ноте, отчитывал неизвестного женский голос. Через минут пять сменилась интонация, нота осталась прежней. И голос практически не замолкал.

Лена была невысокого роста, немного полноватая, с круглым, выдающимся вперёд животом. Расставив короткие крепкие ноги, она будто закреплялась на территории – попробуй сдвинь! и везде чувствовала себя уверенно. Подстриженные, слегка кудрявые волосы, курносый нос, голубые глаза с серым, прохладным оттенком – даже когда она улыбалась, глаза продолжали леденеть, а вот лицо часто было румяным от неведомого жара. Лет под сорок – и, наверное, Саша – поздний и долгожданный ребёнок.

Её мужа почти не было слышно, только изредка – фразы, тёплым, спокойным голосом. Круглое невыразительное лицо, выгоревшее от загара. Такое не запомнишь. Он был выше жены, спина всегда прямая, ходил бодрой, спешащей походкой, будто боялся чего-то не успеть.

А Сашу можно было назвать хорошеньким, красавчиком. Правильное, аккуратное лицо с ярко-голубыми, под цвет здешнего неба, глазами. Да ещё и такими ясными, чистыми. Цыплёнок, птенчик – хотя вроде и не худенький, справный, кожа, уже заласканная и морем, и солнцем. Болтун, строчит как из пулемёта, и почти ничего не понятно. Саша – во рту манная каша.

- Мы живём в Лизани.

- Лизань? А это где?

- Около Москвы.

- Деревня что ли?

- Никакая не делевня!

- Город? Лизань? – представились варианты: город, заполненный по самую макушку Лизами. Или любителями полизать что-нибудь сладкое.

- Да, большой! У нас поэт жил, Есенин!

- Ааа, Рязань!

- Ну ты сто, Лизань не знаес? Вот удивила!

- Саша, у вас в садике-то логопед есть?

- Нету, она уволилась.

- Понятно.

- Он вам не мешает? – Лена улыбалась, а серые глаза обдавали холодом. – Сааш, мешаешь же. Иди, займись чем-нибудь.

- Нет-нет, всё хорошо. Оставайся!

- Саш, ты сильно не приставай тогда, – она оглядела их обоих и ушла в дом.

Он пожал плечами:

- А я и не плистаю. А у тебя есть телефон? А иглы там есть? Знаешь "Энгли бёдс"? Если холосо вести себя, то дадут поиглать в телефон. Или в плансет. У моего папы плансет. Клутой. Мозно мультики смотлеть. Целовек-паук там, знаес Целовека-паука? Ницего-то ты не знаес, полуцаецца! – он развёл руками.

- Давай лучше в прятки поиграем. Только далеко не убегай. А то мама потеряет и ещё станет ругаться.

- Да, она мозет.

- Я считаю! До двадцати. Успеешь? – но Саши уже и след простыл.

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виновата.

*

- Саша, почему песок в моей сумке? Почему? Я же просила не сыпать! Не играть рядом. Вот ты всё портишь, весь отпуск мне всегда портишь! Знает, что не люблю этот песок, и обязательно сыпет. На море не пойдёшь больше. Будешь тут сидеть. Мы с папой пойдём, а ты сиди. Один. Куда? Говорила, не таскать, говорила? Ну уляпался весь! Всё липкое теперь. Ну что за ребёнок, посмотрите на него! Ну просила же – аккуратно! Ну как так можно! Я вот сейчас пойду и тебя помою. Помою, как следует, тогда будешь знать, что такое "кушать аккуратно".

- Мама, пусть папа, пусть папа помоет, позалуста!

- Папа ему! Да, папа, иди ты. А то я и поужинать нормально не могу из-за вас.

- Саш, ну что ж ты так. – Он нёс его в полотенце.

- Пап, я не хотел, я слуцайно, пап, – и маленькие ручки крепче обхватывали шею.

И потом, в сумерках, когда родители пили вечерний чай, он сел рядом с ней и тихо сказал:

- Знаес мой секлет? Я папу больше люблю. А мама очень стлогая.

*

Теперь она ходила на другой пляж, пустынный, между двумя волнорезами, с утра – никого. Только ближе к десяти приходила на пару часов пара с маленьким мальчиком, малышом-голышом. Он уже умел бегать, но был ещё в младенческих пухленьких складочках, кругленький, большеголовый. Мать брала его на руки и качалась на волнах, потом с ним играл в воде отец.

Малыш бегал с восторгом по берегу, по самой кромке волны, из-под ног летели брызги, мать смеялась, звала:

- Дима, Димочка, давай ко мне! – хотя была совсем рядом, но тянула руки, будто соскучилась.

Ближе к двенадцати появлялся крепкий жилистый старик. Тёмный, словно высушенная на солнце рыба, или обломок дерева, он степенно раздевался, заходил в воду, плыл до конца волнореза и обратно, потом стоял, смотрел на море, строил солнечные часы. Родители Димы собирались, уходили, старик присаживался на камень, сидел недвижный, сам похожий на каменное изваяние.

И ей нравилось это соседство – и детства, и старости, застывший миг между прошлым и будущим. Стоять по щиколотку в набегающей волне, искать кусочки стекла, гладкого, обкатанного, перебирать неспешно. Чувствовать связь со временем и морем.

*

Морское стекло – будто покрытое изморозью, туманное, кусочек цветного льда. Острые края его уже сглажены, год за годом – десятилетия – море ведёт свою работу, трудятся волны, солнце, камни, соль.

По-итальянски стекло – vetro, застывший ветер, ветер, разбившийся на куски, перемолотый морем, превращённый в драгоценный камень, сверкающий на солнце. Мастерская природы, не знающая отдыха.

Бутылки из-под вина, пива, рома, джина, масел, напитков, банки, фужеры, рюмки, пузырьки из-под микстур, таблеток, чернил, флаконы из-под духов, вазы и блюда, оконные стёкла, линзы очков, лобовые автомобилей и фары, иллюминаторы затонувших кораблей, глазницы маяков и останки навигационных огней. Всё, что обставляло человеческую жизнь и никогда более не понадобится, не соберётся в единое целое.

Цвет морского стекла зависит от его первоисточника. Зелёный, голубой, белый, коричневый, оливковый встречаются чаще всего. Реже оттенки зелёного – нефрит, зелёный лайм, зелёный лес, лёд, нежно-голубой.

Сиреневое, фиолетовое или розовато-фиолетовое морское стекло можно обнаружить в любой части мира, но довольно редко. Большая его часть была выпущена еще во время Первой Мировой. До войны бесцветное стекло делали по иным рецептурам. Из-за военных действий некоторые ингредиенты было трудно достать. Заменой им становились другие химические вещества, и получившееся стекло при длительном воздействии солнечных лучей приобретало различные оттенки фиолетового.

Чёрные осколки – наследство бутылок толстого стекла восемнадцатого века. В них хранили джин, пиво и  вино, а при изготовлении в сплав добавляли железо.

Жёлтое морское стекло попадается нечасто – бутылки из него производились в ограниченном количестве. Было время, когда в моду вошли жёлтые стеклянные сервизы, но их тоже было не так много. В девятнадцатом веке некоторые предметы искусства изготовлялись в жёлтом стекле, но всё-таки это был не слишком популярный цвет.

Оранжевое морское стекло – самое редкое из всех разновидностей. Оно почти не выпускалось, так как на него не было значительного спроса. В конце девятнадцатого века в Америке и Европе производилось декоративное стекло, которое называлось «амберина». Оно было скорее оранжевым, с желтоватым оттенком, янтарно-золотым. Из него делали чаши, вазы и другие декоративные предметы, но в очень ограниченном количестве. Можно найти одно стекло на десять тысяч штук.

Красное морское стекло тоже весьма раритетное, но всё же его находят во многих местах по всему миру. Для его изготовления  использовалось золото, именно поэтому оно очень дорогое. Различное количество золота давало разные оттенки красного, так что ярко-алое и тёмно-красное стекло весьма нечасто встречается в наши дни на пляжах. Красное морское стекло получается из задних фар автомобилей, сигнальных огней яхт, фонарей, светоотражателей и красного орнаментного стекла, изготовленного в конце девятнадцатого века, когда золото уже не использовалось.

Где он теперь, тот, что носил эти очки, душился этой водой? Писал чернилами из элегантной стеклянной баночки? А, может, сидел за рулём автомобиля, чей кусочек фары в её ладони, и теперь в ней отражается только солнце. Кто пил из этой бутылки? Когда? Поколение назад или больше? Выпил воду жизни, трах-бах, и всё вдребезги.

Что останется после меня? 

Как свет звёзд, достигающий нас через миллионы лет, так и морское стекло – весточка из прошлого. Разрыв не преодолеть.

Морское стекло можно найти во всех уголках планеты, на пляжах  России, США, северо-западе Англии, Мексики, Гавайи, Пуэрто-Рико, Новой Шотландии, Италии и южной Испании. Лучшее время для поисков стекла –  весной, время большинства приливов и отливов, и в течение отлива воды после бури.

Волны естественным образом шлифуют острые края стекла и превращают стеклянные осколки в гладкие камни. Сочетание солнечных лучей и постоянного трения делают поверхность стекла заиндевелой, вытравленной или крапчатой, и такой вид присущ любому кусочку морского стекла по всему миру. 

*

Красное. У неё никогда не было красного морского стекла – ни от разбившихся сигнальных огней, ни того, что с золотом. Сочной капли крови, стекающей по запястью в ладонь. Иногда кажется, что вот оно, то самое. Но нет, ещё можно собирать другие. Не столь редкие. Сладкий мармелад в копилку жизни. А острое красное оставим на потом, да, дорогая? Потерпим, подождём.

Из горсти камней она выбрала три ярко-зелёных и одно лазорево-ледяное, похожее на застывшую слезу.  

*

- Доброе утро!

- Доброе. – Она взглянула на него исподлобья. Неужели?

- Как поживает госпожа Никто?

- Хорошо поживает.

- Я тут не знаю никого.

- А ты уверен, что меня знаешь?

- Ну хотя бы в лицо. Смогу отличить от сотни-другой отдыхающих.

Она невольно улыбнулась. Он кивнул на морские стёкла.

- Это археологические раскопки?

- Это дары моря.

- Красиво. Сразу видно, ты девушка с высокими эстетическими принципами. Не хочешь пойти выпить кофе? Вообще я предпочёл бы чего-нибудь съесть. Барашка на вертеле, чесночной похлёбки или пирога с сыром. С утра маковой росинки во рту не было. Я же один, и готовить мне некому. Позавчера вот сварил гречку и питаюсь ей уже пятый день.

- Точно пятый? И почему не завтракал? А гречка?

- Я думал, она ещё осталась, но там ничего. Сплошные утраченные иллюзии. Пришлось идти на берег, собирать мидии, тут я тебя и повстречал!

- Вот загибаешь!

- Как тут загнёшь. Смотрю – девушка что-то ищет, я и решил тоже поживиться, думаю, что-то вкусное, не иначе.

- Сейчас время обеда, там толпится народ.

- Ну и что? Сядем в уголке. Обещаю не задавать лишних вопросов и поделиться похлёбкой из ягнёнка.

- И не жалко ягнёнка?

- Возьмём форель.

На следующем отрезке пляжа, через волнорез, виднелся жёлтый шатёр кафе.

- Не сомневайся, идём!

За тёмными гладкими деревянными столами, с белыми парусами салфеток и маяками солонок-перечниц посередине, уже сидели зашедшие в гавань отдыхающие, семьи, компании, пары. Но дальний стол был и правда свободен.

- Еда сближает! – торжественно произнёс он, раскрывая меню.

- Особенно соль, – она повертела в руках металлический цилиндрик с белыми крупинками и вернула на место.

- В смысле?

- Съедаешь пуд соли и получаешь огромный экзистенциальный багаж.

- Ааа. А стол как алтарь, на котором преломляется хлеб насущный? И даже, если преломил его с врагом, он становится тебе другом?

- Возможно еда – это просто еда, и не стоит искать в ней подтекст.

- Контекст! Важен именно он, так что ты не путай.

Хозяйка принесла обжигающе горячий острый суп и сырный пирог.

- Что будете пить, молодые люди?

- Кофе? – он посмотрел на неё, – два кофе. И лимонад. На ваш выбор. Знаешь, я каждый день покупаю разный лимонад. У них богатый ассортимент.

- По-моему, обычный.

- Можно выбрать лимонад для вдохновения, или тихой грусти, нет, можно, конечно, и тихой радости, но я обычно не беру – радоваться надо громко и отчаянно. Есть даже со вкусом когнитивного диссонанса, пьёшь и глоток за глотком его испытываешь, но, на мой взгляд, он чересчур газированный и кислит. А всего должно быть в меру. Тебе бы я посоветовал начинать утро с оранжада. Он отлично бодрит.  И после него хорошо ложится загар. Ходишь потом такой весь немного румяно-апельсиновый. Но ты выберешь что-нибудь мятное. Я тебя знаю.

- Я выберу бруснику.

- Забыл совсем, что девушки с севера всегда выбирают бруснику-грустнику.

- Ну, извини, что я не королева юмора. А ты всегда такой весёлый? Шутка на прибаутке?

- Я хочу показать тебе, что я безоружен. Блаженные безопасны для вашего здоровья.

- Ну-ну. Сначала человек шутит с тобой, а час спустя запихивает тебя в багажник авто.  

- Что, так всё и было?

- Нет, читала в одном романе. Выглядело убедительно.

- Ох, уж эти писатели! Да, я принимаю твою игру!

- Какую?

- Отринем социальные одежды, и выброшенные на берег моря словно младенцы, начнём всё сначала, абсолютно нагие, укрывшиеся по случаю местными фиговыми листами. Благо, фиги тут растут в изобилии. И что они туда кладут? – он поводил в супе ложкой, словно надеясь обнаружить клад.

Она пожала плечами:

- Перец чили.

- Подозреваю, что кайенский. Я как раз видел вчера дочку хозяйки, она вылезала из огромного "Порше Кайен", водитель остановился поодаль, на той тенистой улице за железной дорогой. Видно, чтоб мать не увидела. Думаешь, стоит ей рассказать?

- Он старше неё?

- Стёкла были затонированы. Помахала ему рукой. Сказала: "До встречи!"

- Она ведь ещё школьница!

- У них был вид воров, которые удачно что-то украли.

- Думаешь, надо ей открыть глаза на происходящее? – они вдвоём посмотрели в сторону хозяйки, та стояла за прилавком и была занята с покупателем.

- Ситуация довольно пикантная.

- Я бы сказала, деликатная.

Хозяйка вдруг поймала их пристальные взгляды и направилась прямо к ним. Они переглянулись.

- Ваш лимонад, молодые люди.

- Да-да, спасибо.

- Ты промолчал!

- Заметь, ты тоже!

Какое-то время они безмолвно цедили газировку.

- А ты уже бывал здесь?

- Когда-то в детстве, с родителями. Толком и не помню ничего: какой-то большой дом, сад, в траве валяются ягоды инжира, течёт сок, осы злые – не подходи! Пляж, галька впивается в ноги и вдруг – море щекочет за пятки. Такое смешное чувство. Когда захожу в воду, мне до сих пор кажется, что оно будто пёс, узнавший давнего знакомого, облизывает, кидается в ноги, зовёт поиграть. Тени от солнца на стене дома, входишь в них, и они отпечатываются на тебе.

Не помню даже название города, только ощущение тепла, бесконечного светлого дня, и мама даже как-то меньше ругалась, она строгая была, а папа учил меня плавать. И ещё мы играли с кем-то в прятки в саду...

- А я первый раз здесь. Когда я была маленькой, родители меня не брали на море, отправляли к бабушке в деревню. Нет, там было хорошо, даже лучше, чем дома. – Она вздохнула.

- Слушай, выливай ты свою бруснику, пока не поздно. А что ты делаешь завтра? Собираешь милостыню моря?

- Собираю.

- А перенести нельзя? Я хочу съездить в город. Скучно одному.

- Нет,  не поеду. Я там уже нашла то, что можно было найти.

*

"Поздравляю! Когда стрелки в двенадцать сойдутся, Новый год повстречает страна, я хочу в этот час улыбнуться, с новым годом поздравить тебя". Пр-т Трапеции, 6, Карабулат Е.Г. от Юры. На открытке Дед Мороз ехал в санях, запряжённых конём в яблоках, рядом сидел мальчонка – наверное, новый годик, в руках он держал красный флаг с белым голубем мира, на полозьях примостились зайчата, а на заднем фоне, среди звёзд, летела ракета. Художник Гиршберг, подписано к печати 9 сентября 1960 года. "Дорогие мама, Тамара, дядя Жёра и бабуля, поздравляю с Новым годом. Желаю вам жить счастливо. Светлищевым и Карабулату". Памятник Ломоносову на фоне МГУ, в цветах сепии, подписан в печать 4 июня 1955 года.

Он вертелся на языке, этот вопрос: что с ними стало, с этими людьми? От которых в разрушенном доме остались лишь открытки более чем полувековой давности.

- Помнишь, раньше всегда писали среди прочего – и сам выводил детским почерком: "мирного неба", и тогда казалось, что мирное небо – это данность, что твои деды отвоевали его навсегда, что войны не может быть. А потом всё посыпалось. Оказалось, может быть и война, и теракты, и запредельная жестокость. И что люди никогда не перестанут убивать друг друга.

Война никогда не кончается, она отступает туда, откуда выплеснулась, как огненное варево – в людские сердца, и клокочет там, готовая по первому зову вновь  всё сжечь без пощады.

*

Здешняя архитектура отражала всё изобилие, плодородие и пышность юга, всю мощь когда-то огромной страны. Роскошный сталинский ампир – чаши в виде цветов, пальм, виноградные гроздья, фрукты, здания непременно с колоннами.

Разглядывая увитые плющом заброшенные станции, на которых уже больше не остановится ни один поезд, огромные вокзалы, полуистерзанные, замершие, как мамонты, провалившиеся в момент жестокой охоты в вечную мерзлоту, дома – половина стоит с выбитыми окнами, щербинами от обстрела, а в другой – цветы, шторы, по-прежнему жизнь, не покидало ощущение, что ты бродишь по осколкам исчезнувшей цивилизации. Так ходят среди пирамид, по Колизею и Парфенону.

Всё это отжило свой век с другими людьми. Уже не было энергии и того возвышенного смысла, ради которого стоило восстанавливать разрушенное. Война снова могла начаться, каждую минуту. Виноград рос запросто под окнами, и не стоило заковывать его в дорогой камень. Отдыхающие прекрасно обходились без вокзалов, они любили природу. Новая цивилизация запечатлевала себя на фоне многочисленных пальм Ботанического сада и выцарапывала на стволиках в бамбуковой роще: "Здесь был Вася". Может быть, вездесущий Вася как раз и не менялся. Может быть, на нём и держался мир, а не на
каменной черепахе местного заповедника. Каждый старался взобраться на неё и сфотографироваться, смотритель одёргивал очередного любителя: "Мы мзды не берём, за державу обидно!" Жилистый загорелый паренёк в шортах запрыгивал черепахе на голову. "Ну, молодой человек! Не нарушайте!" Его красивая девушка смущённо и настойчиво делала выговор: "Вася, не нарушай! Не нарушай флору и фауну!"   

У витой, железной, на века, скамейке, была выбита секция и починит ли кто-нибудь – неизвестно.

*

Земля зализывает раны, и то, что брошено людьми, забирает себе, оплетает, живые хоронят мёртвых, и постепенно их забывают, и боль становится привычной, сливается с тонким звуком секундной стрелки и током собственной крови.

Мёртвые смотрят с неба и греют лица на солнышке, глядят на неведомых внуков, играющих среди травы, ощупывают раны и смиряются с тем, что ничего не вернуть...

Жизнь тоже залатывает бреши, поверх лакун и гробов, вьёт невидимые нити, и ткань бытия не рвётся, а дальше и дальше ткётся. Только если провести рукой, оцарапает где-то шов. Был человек, но с войны не пришёл.

*

- Смарите, чего покажу, – толстый отдыхающий, загорелый, в плавках и чёрной кепке, поманил их рукой – и родителей Димы, и кого-то ещё, бредущего по пляжу. – Мальцу поди интересно будет. Толстый ткнул рукой на приступ волнореза – там что-то лежало.

Димин отец, мельком глянув, отправил всех в обход, а мать закрыла малышу лицо ладонью. Прошли мимо, не поднимая глаз, не оглядываясь. Толстый разочарованно пожал плечами.

- А что это? – Она вдруг почувствовала, как по телу побежали мурашки.

- Дельфинёнок мёртвый, – бесцветным голосом ответил Димин отец, высокий крепкий парень и сильнее прижал к себе сынишку.

*

Сидеть допоздна во дворике, когда одни отдыхающие разбредаются по комнатам – отдыхать, смотреть телевизор, другие остаются здесь же, но говорят тише, голова к голове. В бокале вино или в кружке чай. Кот, свернувшийся на коленях. Трескучие цикады. Аромат инжирного варенья на весь дом, томная ягода на блюдечке в тёмном, тягучем, словно каштановый мёд, сиропе. Да, наверное, отдых на юге именно таков, это нескончаемая банка варенья из инжира. Сначала, как оса, барахтаешься, потом затягивает.  

Никто тебя не знает, не трогает. Можно отделываться общими фразами. Она поднимается к себе, выглядывает в окно, ниже знакомый голос:

 

- Что это за отдых, я тебя спрашиваю? Дома готовишь, здесь готовишь, всё время у плиты или с ребёнком, на себя времени не остаётся. Приготовь, помой, убери. На пляж вышел – вернулся, приготовь, убери, постирай. Вот и день прошёл. А я тоже человек! Вот тебя ничего не касается, ни-че-го. Есть что покушать у ребёнка, нет. Чистая у него одежда, нет. Бегаешь туда-сюда целыми днями, а толку от тебя ноль!

Он пытался оправдываться и даже пару раз повысил голос. Потом она закрыла окно, но всё равно было слышно, как они препирались и она распиливала его, распиливала. И где только такому научилась? Может, у собственной матери?

Что заставляет этого мужчину жить с этой женщиной? Любовь? Одиночество? Как-то сошлись, поженились. Ребёнок. Ну да, в годах, надо устраивать как-то жизнь. А может, были молодыми. Она хороша в постели. Или напоминает ему мать – привычная модель, которую не хочется разрушать. Чужая семья – потёмки, только иногда оттуда как полыхнёт.

*

- А как тебя зовут?

- Вера.

- Вела?

Вела, вела и увела. Как одинокая ветла.

Тётка любила дурацкую приговорочку: "Верам и Раям далеко до рая", назвали бы хоть Вероникой, а что это Вера? Вот у меня была одна, – и она рассказывала про несчастливую Веру, потом про Раю, и говорила, что женщинам с этими именами не везёт. И сознание услужливо подсказывало историю соседки Раисы, которую муж бросил с двумя близнецами, и она всю жизнь проработала санитаркой в больнице, кое-как перебиваясь, ставя детей на ноги.

- А у тебя есть мус?

- Мусс? Пенка для волос? А зачем тебе?

- Какая-такая пенка? Мус! Как ты не понимаес, мус – как мой папа!

- Ааа! Муж! Мужа нет. – Отлегло от сердца, ищи его, этот мусс, может, ещё придётся из него облака делать или поддельные сливки.

- И лебёнка нет? А где ты зывёс?

- Ни ребёнка, ни лебедёнка. Живу в большом городе. Из одного окна у меня виден лес, из другого – река.

- А у меня есть блат, но двоюлодный. Он в Волонезе. Мы к нему потом поедем. На две недели. А потом в Лизань. А плавать ты умеес? Я умею в зылете, но папа меня учит и без зылета. И на следующий год я научус навелное. Папа так говолит. Если плавать не умеес, на море остолознее будь, утонес есё. Так мус бы спас, а бес муза сто – ничего, – он развёл руки. – Какие-то мысли пробегали по его лицу, некоторые он успевал ловить и обличать в слова, обрушивая на собеседника, заставляя того, в свою очередь, морщить лоб от шифровок. – А это видис, масина моего папы! Мелседес. Клутая. Мой папа военный. Мама тозе военная, лаботает в части. И все мы в Лизани. Сюда, знаес, сколько ехали, два дня! Ты умеес иглать в супелгелоев? Супелгелои оцень клутые, у них есть супелспособности.

И они играли в супергероев, и Саша как Человек-Паук лез на небоскрёб, чтобы спасти принцессу от злодея, и опускался в море, чтобы достать затонувшую подлодку. В его распоряжении был и огненный дождь, и смерчи, он летал, круче Бэтмена и Супермена, и враги  боялись его больше Россомахи.

*

Людьми в доме правил кот Персик – царственная особа персикового окраса. Его полагалось почитать, и он знал, что является тут хозяином, милостиво брал предложенную постояльцами еду, принимал ласку, вольготно возлежал на стульях. И даже Лена отдавала лучшие кусочки Персику, как будто надеясь приобщиться к его власти и влиянию. 

Под ногами бегал пёстрый, бело-серо-рыжий котёнок, ещё двое приходили в гости. Совали мордочки в миски, вились под ногами. И всегда получали своё.

Однажды в темноте, у рукомойника, из кустов вынырнула огромная собачья голова с печальными глазами, сунулась в миску, облизала дно одним движением и исчезла.

В соседском саду паслась лошадь, и солнце вызолачивало её шерсть до огненно-рыжего. Прямо у шоссе гуляли коровы, за которыми никто не присматривал. Казалось, они живут своей самостоятельной жизнью, наравне с людьми. Внезапно что-то побуждало их переходить на другую сторону дороги, и машины, несущиеся на большой скорости, притормаживали, пропускали.

Одним вечером выяснилось, что сказочный конь принадлежит блондину в шляпе с пляжа, Альбертику. Тот картинно пронёсся галопом, на мгновение обернувшись с торжествующим видом. Не хватало ещё, чтобы он снял шляпу и погарцевал, но об этом она успела подумать, когда он уже удалялся под оглушительный цокот копыт по асфальту.  

*

К вечеру в гостинице появились новые постояльцы – какая-то весёлая компания немолодых, но тех, что без возраста, мужчин и женщин. Она слышала их голоса сверху, в сумках гремели бутылки пива, шуршали вынимаемые пакеты с закуской.

- А я ему говорю такая ...

- Ребята, где уголь?

- А кто нанизывает? Серёга?

- Девочки, надо нарезку по тарелкам и огурчики помыть.

- Нет, а я ему ...

- Какой козёл!

- Наташка, неси бокалы. Нету? Ну где-нибудь там поищи!  Это Вадик может из горла, а я не могу.

Запахло дымком, разожгли мангал.

- А салатик обязательно резать? Остаётся всегда салатик! Может, просто овощи к мясу?

- Соус, соус, не забудь, этот вкусный, который на рынке купили.

- Мы три банки купили, какой?

- Все ставь! И хлебушек деревенский, и сыр.

- Ой, плакала моя диета.

- Как будто ты сидишь на ней.

- Ничего, завтра поплаваю в море.

- Завтра? – звенели бутылки и кто-то смеялся. – Боюсь, что завтра не получится.

Они жарили мясо, пили пиво, делились впечатлениями от первого дня отдыха, строили планы. Потом приглашали к столу спустившихся к ужину других постояльцев, и скоро раздался голос Лены, что-то уверенно объясняющей.

Сумерки быстро превратились в густую синеву вечера, зажглись фонари,  тут же налетела мошкара и мотыльки. Ещё тлели угли в мангале, и кто-то без энтузиазма предлагал положить в них запекаться картошку.

- Нет, всё-таки пиво тут не то. Вот из Турции везут – оно настоящее.

- И сигареты. Турецкие лучше раз в сто.

Ирена Кареновна постучала в дверь, нужно было идти ужинать.

- Саша, ты иди поиграй. Скучно тебе? Ну возьми планшет. Только руки помой. – Он было побежал в комнату за планшетом, но, увидев Веру, остановился:

- А мозно я с тобой?

- Можно, садись. Ты уже поел?

- Поел! А ты сколо уедес, Вела?

- Ещё побуду. Не скоро.

- На моле ходила сегодня?

- Ходила.

- И сто видела? Дельфинов видела? Вот мы с папой тлёх видели. Они высоко плыгали.

- Я бы тоже хотела посмотреть.

- Ну так смотли! Ты, навелное, в цёрных оцках была. А в цёрных плохо видно.

- Нет, я была в розовых. Я обычно в розовых.

Застолье понемногу утихало, все разомлели от обильного ужина и спиртного, реплики стали реже и тише. Кто-то ушёл в комнаты, кто-то пил чай или курил в беседке за домом. Сашины родители выбрались из-за общего стола и сели неподалёку.

- Ох, как я счастлива! Так давно хотелось копчёного леща. Душеньку сегодня прямо отвела.

- Таманские-то лучше были лещи. Жирнее.

- Ну и эти ничего.  Сааш, чего ты там завис? Иди к нам!

- Я тут хоцу.

- Пусть посидит, я не против.

- Сааш, что ты там бормочешь? Ты бы рассказал хоть, где был. Как в Кучугурах купался и рыбу ловил. Интересно же.

 

- Знаес, у нас в садике есть девочка, Лозечка.

- Ну и имена теперь дают! А Вилочки у вас там нет?

- Да, очень класивое имя. Как цветок. Вилоцки нет.

- Ложечка – это цветок?

- Лозачка! Лоза!

- А, Роза!

- Ну Лоза, Лоза, что тут непонятного!

У Розочки были светлые волосы и синие глаза. И любимая кукла, и ещё лошадка. И свой собственный планшет.

Он бежал к Вере, как собачонка, которую вдруг погладили и приласкали, которой, наконец, дали место. Был даже назойлив, подкарауливал, не давал шагу ступить. Тарабанил в дверь, звал в окно. "Вела, а сто ты делаес? А куда пойдёс?" Спешил всё рассказать – а вдруг и тут оттолкнут, прогонят, ударят. И она продиралась сквозь нагромождения неверно употреблённых согласных, путаную речь: видис, мозес, хоцес, сказес. Слова с острыми краями, которые ещё надо будет обтесать, превратить в камушки, не режущие слух.

Кажется, что нужно ребёнку – одет, обут, накормлен. Чистенький, ухоженный. Вывезли на отдых. Купают в море. Всё для него.

*

Утром Вера проснулась от резких, странных звуков, напоминавших то ли хлопки, то ли выстрелы. Выглянула с балкона – Лена, стоя у мусорного ведра, ногой сминала пластиковые бутылки.

- Вот так хорошо. А то развели. Не влазит уже никуда. – Чпок! Сплющивалась очередная жертва. – Иду я, иду, – она сполоснула руки, взяла полотенце с верёвки и ушла по тропинке в саду.

- Ирена Кареновна, а сколько они ещё пробудут?

- Пять дней, милая. Да, бывают такие жильцы, что  принимают себя за хозяев. И тяжело, и не хочется никого обидеть. Пусть так, переживём.

*

В харчевнях – прямо из печи, с пылу с жару, пироги, похожие на золотистые лодки, гружённые желтками солнц, в тарелках дымятся похлёбки и ароматные супы, с пряностями и травами, в глиняных горшочках томится мясо и овощи, запечённые под густой сырной шубой. Наливают, не жалея вина, мандаринового сока, часами пьют кофе и тянут лимонад. Южные варенья – слишком сладкие, тягучие, словно вбирающие в себя лето, фрукты и ягоды зависли в сиропе, как диковинные создания в янтаре.

А ты не знаешь, где здесь можно купить варенье из лепестков роз? Может, на рынке в городе?

*

- Есть такое особое время - предзакатный час, когда весь мир погружается в мягкий золотой свет. Ты сидишь у открытого окна или на детской площадке, просто где-то на лавочке у подъезда. Немного в стороне, как на берегу моря. Слышатся голоса ребятишек, крики, плач, удары по мячу, подростки спорят ломающимися голосами, обрывки разговоров случайных прохожих, гудки автомобилей, хлопанье дверей, шум электрички. И сквозь всё это льётся и льётся золотое свечение, вплетая звуки. Ты закрываешь глаза и кажется, что ещё чуть-чуть, и тебе откроется тайна всего. Да, всего. Мироздания, нашей судьбы. Ответ уже где-то готов и ты его предчувствуешь, слышишь, ещё совсем чуть-чуть и всё узнаешь. Тёплые лучи застыли на лице, замираешь между сном и явью. Ура! Ура! Забили! Красавчик! Как ты его, сделал, а? Молодца! Я тебе целый день звоню-звоню, а ты трубу не берёшь. Разряжен? У тебя всегда разряжен! Мам, а в магазине чего купить? А сдачу можно себе? Настенька, почему ты плачешь? Нет, надо идти домой, собирай свои игрушки, не плачь, мы завтра ещё выйдем. Главное – не открывать глаз, а то всё пропустишь. Ещё мгновение, вслушиваешься, и вдруг – холод. Солнце заходит. И с ощущением растерянности и невосполнимой потери ты вплываешь в сумерки.  

*

Из века в век, когда еще не было глаз, которые могли это увидеть, из года в год эти волны бились о берег так же, как и сейчас. Для кого? Для чего? На мертвой планете, где не было жизни.

Море – колыбель, прародина, манит вернуться к первоистокам, покачаться в ритме волны. Вспомнить то, что спрятано где-то внутри.

Ведь ничто не проходит бесследно, человек – безграничная флешка, карта памяти, всё записывается и записывается, гены – виниловая пластинка, потом её кто-то прослушает на проигрывателе и задумается: ну что, хорошо получилось? или не очень?

Через неделю на море – пятки, как у младенца, отполированные волнами, возвращайся в детство, в детство человечества, в свою купель. Зачем ты вышел на землю, зачем покинул утробу матери? Дельфины играют на горизонте – остался бы, тоже играл бы с ними, может быть, научился управлять цунами и тайфунами, строить подводные города, разговаривать с рыбами. Что понесло тебя на сушу?

Родиться заново, смыть печали и заботы, усталость, наросты дней. "Будьте как дети", – только это и поют волны, изо дня в день, из ночи в ночь.

Но мы едем на море, чтобы доказать свою взрослость.

 

Внутри что-то сломалось, и никто никогда уже не починит.

А если ты болен неизлечимо, висишь между жизнью и смертью.

От чего нет лекарств. И попросить бы живой воды, да кто же подаст.

*

- В среднем, человек живёт шестьдесят лет.

- Но первые двадцать он находится в несознанке, давай считать сорок.

- Хорошо, сорок умножаем на 365. 14 600 дней.

14 600 дней. Это наша жизнь.

*

- Отец умер, когда мне было двенадцать. Инфаркт. Раз – и нет человека. Как будто кто-то нажал кнопку и его сердце выключили. Мне казалось тогда, весь мир должен остановиться, замереть. Но он спокойно двигался дальше по своей траектории. Люди вставали, завтракали, ехали на работу, улицы были полны спешащих по своим делам. В магазинах покупали пельмени на ужин, торты на десерт. Дети играли во дворе, гоняли мяч. Я слышал их крики и смех сквозь открытое окно. Матери надо было оформлять какие-то бумажки, ходить по инстанциям. А я всё сидел в кабинете, где по-прежнему лежали его вещи, на стуле висел пиджак, колыхалась на сквозняке штора, тикали огромные часы. Он вот-вот должен был вернуться, но не приходил. Я вздрагивал при каждом звуке с лестничной клетки: едет лифт, вот сейчас-сейчас, он даже открывался на нашем этаже, а потом я слышал, как соседка ковырялась в замке и хлопала дверью. Почему не ты, папа? Почему ты? Ты был такой молодой, полный сил, ты понимал меня, как никто. Уставший, после работы, умывшись как следует – вода во все стороны, вытирая лицо, выслушивал мои новости. "Ничего, сынок, ничего, мы вот как сделаем". Мы сделаем, разберёмся, ничего. Всё поправимо, кроме смерти.

Однажды на реке ты спас меня, не дав провалиться под лёд, крепко держа за руку. Если бы я мог также – выволочь тебя оттуда, из небытия, словно из полыньи. Но я был мал и бессилен. Иногда мне кажется, что вот сейчас – могу. Но уже поздно.
И где-то внутри я навсегда останусь тем мальчиком двенадцати лет, со смертью отца ощутившим себя в этом мире голым и беззащитным, словно младенец.

*
За соседним столиком обедали мать с дочерью лет семи. Девочка вытерла рот рукавом платья, мать строго посмотрела на неё:

- Будешь так делать, мужа хорошего не найдёшь.

*

Морское стекло ещё называют "слезами русалки" – морские девы наплакали, о женихах, с земных кораблей, о своей доле. Разбитые сосуды, разбитые судьбы.

В недрах моря водят нимфы хороводы в такт движению волн. Лунной ночью выйдут на пустынный берег, меж сетей танцуют до самого утра. Песни их прекрасны и легки как ветер, и летят над морем, вторит им волна.

Заприметив парус, нимфа ждёт героя, для него все песни, и о нём мечта. Нимфа ждёт героя, смотрит вдаль упрямо, но опять встречает простого рыбака...

*

Люди тоже бывают точно заброшенные железнодорожные станции – и никакой коммуникации, и ржавые рельсы, полуразрушенные здания. Зарастают плющом, колючей ежевикой, сорными травами, корни окрестных деревьев взрывают фундамент. И не добраться до другого. Война не кончается, она просто отступает. Принимает иные формы, когда ты воюешь с другими и  самим собой.

*  

- Отношения тяжелые сноха – свекровь. Но со мной ведь нетрудно было ужиться.  Все тащила сама – еда, квартира, детям – одежда, велики, теннис, хоккей. А она просто банальная халда и лентяйка.  Семейных ценностей у нее вообще не заложено. Ни о детях, ни о муже не заботится. Вечно голодные. Все сами делают. А у нас всё было по-другому. Дети на первом месте. Мне кажется, и выхода из этого тупика нет. Она еще и орала на меня – достала, всё вам не так. А ведь и правда всё не так. Тащу их уже несколько лет, в итоге сама и виновата.

А он что? Любовь зла ...

Ни учиться не хочет, ни работать. Семья неблагополучная. В детстве их мать учила – в прямом смысле мордой об стол. А отец – топором косички обрубал за неповиновение. В школе забеременела, лишь бы из дома уйти. При всём при этом я ее приняла по-человечески, с детьми занималась, для них ничего не жалко было. Скажи, найдётся ещё человек, чтобы вот такую, с двумя детьми, содержать, заботиться. И вместо уважения и  какой- то благодарности – одни претензии. Сидит дома – ни приготовить, ни убрать. Мне – не надо, мне бутерброда хватит. А детям?

Не знаю, как быть. Я бы хотела жить вместе, но при нормальных отношениях. А она съезжать готова, твоя мать достала меня, ищи квартиру срочно. Какую к черту квартиру, у него зарплата десять тысяч. Такие вот мы с ним, детей пожалели. Мальчишек отец бил, сама в бараке жила без воды и отопления, только на детские пособия. А теперь – как в сказке о золотой рыбке. Только у рыбки уже нет сил делать чудеса. Добром это всё не кончится. Что тут сделаешь?

*

- Мой дорогой, почему на ужин никогда не заходишь? У нас самые красивые звёзды в округе.

- Заходите, заходите, мясо свежее на мангале, – хозяин "Амры" водрузил на стол фонарь, старинный, тяжёлый, неужто керосиновый? – Пойду крабов ловить ночью. Садитесь, вином угощаю. Лия, неси вино, неси закуски. 

Они засмущались, переглянулись, не зная, оставаться им или уйти, но стало ясно, что не стоит обижать хозяина отказом.

- Вот и правильно! Вот и хорошо! Вы ещё не уезжаете? Спешить не нужно! Чтобы узнать землю, надо пожить на ней, присмотреться как следует. Кто приехал на неделю – он не понял ничего, всё бегом. А ты не торопись, ты ходи, слушай. Тогда поймёшь душу земли. Красивый край у нас, правда? Вернёшься на следующий год? Как не знаешь? Тут все говорят "не знаю", "как получится", а потом приезжают. В ноябре, представляешь, как здесь красиво! У вас там снег, серое небо, а у нас – всё зелёное, тепло, на деревьях мандарины висят. Отдыхающих почти нет, тишина.

Лия принесла тарелку с шашлыками, овощи, зелень, сыр.

- Кушай, пока мясо горячее. Пока сочное. – Он разлил вино. – За дорогих гостей!

- Что, вкусно? Даур умеет мясо готовить! А вино? Весь букет юга.

- Дочь замуж собралась. Не заметил, как выросла. Невеста уже. Вот и дедом буду. Не думал, что доживу. Вообще не думал, что жив буду.

- Война – это страшно, ты молодой, не воевал? Дай Бог, чтоб не пришлось. Мы мирные люди, жили, детей растили, мы не хотели войны. Но когда она приходит к тебе в дом – что остаётся? Прятаться? А можно тебя тогда мужчиной назвать? Это была наша земля, бежать некуда. Воевать не умели, знаешь. Сколько людей полегло, страшно вспомнить. Да что говорить...

У меня была русская жена. Русская. Знаешь, красивая такая, волосы светлые. Пела, смеялась. Ребёнка мы ждали. А тут война. Начались обстрелы, бомбёжки. Я её просил: "Вам надо в Россию, уезжай!" Она ни в какую. Осталась. Однажды вечер такой был... Как сейчас. Тишина. И позвонил телефон. Таня пошла на кухню трубку взять. И вдруг  взрыв, меня волной откинуло. Я даже не ходил туда, сразу все понял — прямое попадание, о чем тут можно говорить... Теща в соседней комнате была, шестьдесят лет, засыпало кирпичом. Откопал ее, вытащил, сидит в кресле окровавленная и повторяет:

- Где Таня? Где Таня?

А Таня лежит у ее ног, накрытая простыней, голова оторвана. – Он вытер слёзы.

- Как жить после этого? Только если ненавидишь – живёшь. Вместо любви ненависть греет. Иначе бы умер. А так я знал – надо идти воевать. Надо стрелять. Надо отстоять землю. Надо защитить чью-то Таню. Пусть она выживет, пусть будут у неё дети.

А самое страшное наступило, когда война закончилась. Тани нет, тёщи нет, дома нет. И тебя как будто тоже нет. И вот Лия – она меня спасла. Она жизнь моя. – Он махнул жене рукой, и что-то крикнул ей на своём языке. Она ответила, рассмеялась.

- Нет выбора у мужчины, когда приходит война. Вот так.

Возвращаешься с моря вечерней дорогой, трещат цикады,  пахнет коровами, кипарисами, висит в садах виноград, сушатся сена стога, хмель опутал высокую изгородь. Слова прошедшей беседы висят внутри, как дозревающие плоды. А в соседнем кафе – два силуэта за столом – кто-то страстно твердит "революция, революция", "поступок должен накапливаться опытно, сможешь или не сможешь?" И она крутит эту фразу, пытаясь докопаться до сути – что за "опыт поступка"? Откуда?

Мандариновый свет окон в чужих домах, где застолья до полуночи, смех, голоса. Вот бы  тоже домик у моря, чтобы друзья приезжали, и долго сидели все за большим столом, слушали шум прибоя, и тоже – о революции и об искусстве и о поступках, способных мир изменить. 

Всё могло бы быть. Жизнь могла бы вместить южную ночь с тысячью звёзд, с дыханием моря, притихшими виноградниками и волшебными окнами.

Только по-настоящему ничто ей самой не принадлежало. Она уедет, исчезнет, и всё останется, как есть, не шелохнётся ни травинка, не сдвинется с места камень, и фонарь сквозь тьму будет светить кому-то другому. Существует она в этом мире, нет, ему – огромному – безразлично.

- Я пойду. Завтра увидимся, – не оборачиваясь, Вера шагнула в тёмный проём среди листвы, где была калитка.

*

- Вела! Ну ты сто! Куда пропала! Я узе думал, сто ты уехала. Искал тебя весь день.
- Нет, я просто гуляла. С ... другом. Да, другом.

- Саша, иди завтракать, хватит болтать. Так, где эта поганка? – Вера невольно вздрогнула, ей показалась, Лена смотрит в упор и говорит о ней. – Кошка! Написала прямо на кухне. Ирена Кареновна, не переживайте, я сейчас ей устрою.

- Да я не переживаю. Шут с ней, с кошкой, маленькая, глупая.

- Тоже мне, глупая, прямо на кухне в туалет ходит. Нет, я это так не оставлю. – Лена заглянула под столики во дворе, метнулась в сад.

- Кыс-кыс, моя хорошая, кыс-кыс, иди, чего дам вкусного. – Мелкая серая кошечка, худышка-подросток с любопытством выбралась из-за кустов, и Лена тут же с победным воплем схватила её за шкирку. – Попалась! Я тебе покажу, как гадить в доме, прямо носом, носом тебя, – и она побежала с добычей на кухню. – Получила? Поняла? Всё она поняла. – Серая тень стрелой пронеслась обратно в сад. – Вот видите, Ирена Кареновна, просто  надо пожёстче с ними, это животные, антисанитария, запакостят тут всё. Не надо им лишнего позволять.

- Леночка, может, не стоило так строго?

- Ой, ну вы скажете тоже – строго. Проучить не помешает. Так, Саша, ты позавтракал? Почему не доел? Собирайся, идёте с папой на море. Я позже к вам подойду.

*

- Как же так получилось, что ты в монастыре не была? Тут же рукой подать!

- Когда сидишь на одном берегу реки и смотришь на другой, а рядом нет ни лодки, ни моста, тебе хочется туда. Но однажды переправляешься на ту сторону – и всё, очарование исчезает. Или едешь в метро, и слушаешь разговоры людей над твоей головой. Или сидишь где-нибудь в кафе, а они говорят у тебя за спиной. Слушаешь и представляешь их лица. Хочется взглянуть украдкой – угадал или не угадал, но в последний момент сдерживаешь себя. Что-то в жизни должно оставаться недосказанным, не проявленным. Недостижимым.

Дорога к монастырю вилась от подножия горы вверх, словно змея. Или то был змей? По одной её стороне, в тени деревьев, стояли торговцы местным чаем, травами, мёдом, серебряными браслетами, серьгами, керамикой, длинными юбками и платками. Кое-где попадались таблички, где крупными буквами было выведено: "Адамово яблоко", и ниже – перечень болезней, от которых оно может спасти: радикулит, ревматизм, гипертония, артрит, невралгия, варикоз, подагра, рак, мастопатия, миома, экзема.

Чудодейственный фрукт лежал тут же, в коробках, ящиках и корзинах. Он действительно напоминал яблоко, у которого от большого умственного напряжения мозги вылезли наружу – кожура была толстой и бугорчатой. Эх, Адам, дружище, зря ты ввязался в эту историю с Древом Познания. Теперь твои потомки кушают эрзац и поправляют здоровье. Интересно, а чем может помочь Ева свои детям? Ни одной чудесной груши или живительного персика не наблюдалось.

- Место для строительства монастыря было выбрано в 1875 году по поручению афонских старцев. Вскоре монахами монастыря святого Пантелеймона со Старого Афона было начато строительство монастырского комплекса. Объём работ был колоссальным — для расчистки площадки необходимо было срезать часть горы и вывезти десятки тысяч тонн земли и горной породы. Задача усложнялась тем, что место будущего монастыря находилось на значительном возвышении и не имело удобных подъездных путей.

- Так, пожалуйста, на входе надеваем юбки, на голове – обязательно платочки.

Какой-то мужчина укутывал ноги в излишне коротких шортах юбкой с запахом. Несколько других последовали его примеру.

- Во время Русско-турецкой войны монастырь, ещё не достроенный,  подвергся разорению и разграблению, – с этой фразой группа туристов стала заходить внутрь.

- Пойдём?

Экскурсовод хорошо поставленным голосом продолжала свой рассказ, и до них долетали "ново-византийский стиль", "мастера из Палеха", "император".

Внутри храм был огромным, с небесными пурпурно-синими сводами, где сияли золотые солнца и блистали звёзды. Уличный свет, отражаясь от стен, превращал воздух в голубое   свечение. Всюду шла, переплетаясь, небесная и земная жизнь – Иисус, Мария, святые с нимбами, ангелы. Их лица были темны и строги. Он всё знали про мир, его прошлое и будущее и про любого из тех, что сейчас с любопытством или почитанием смотрел на них снизу. Карминный фон росписей напоминал о том, сколько крови было пролито за веру.

Тут каждый послужил Господу и делу спасения, и не было случайных людей.

Они были уверены, что в каждом смертном сердце заключена бессмертная вечность.

Господь, Создатель неба и земли, устроитель всего сущего, врачеватель наших ран, помощник наш в бедах наших, Отец наш небесный, с нами ли ты сегодня? С нами?

Со мной?

- Во время войны здесь был госпиталь, только стены монастыря выдерживали обстрелы.

Облупившаяся краска на колоннах, арках, стенах. Повреждённые лики.

Экскурсовод влекла свою группу дальше и дальше, нужно было подать записки, купить иконки или керамику на память. А где-то уже ждал автобус и следующая точка на маршруте.

Они выбрались на улицу, и солнечный свет тотчас ударил в глаза, а кожу обволокла духота. 

С площадки перед монастырём открывался вид на море. Вокруг, словно закутанные в тёмно-зелёные мантии великаны, высились островерхие кипарисы.  Справа, ещё выше, на горе виднелись развалины древней крепости.

- Может, туда? – она закрылась ладонью от солнца, обнажив беззащитное запястье, где по коже вилась белая, чешуйчатая змейка. Поймала его взгляд:

- Фенечка на память. Показать, как плести? – Он ничего не ответил и ушёл рассматривать сувениры. 

Там, в церкви, они все знали, о чём она думала. И Пантелеймон, и его премудрый лев, и святой Николай, и Мария, и Марфа. Они знали, но промолчали.

Она не верила, что Бог здесь. Дома Его давно пустовали. Всё, что он создал –  полные удивительной красоты и сложности вещи, вселенные, планеты, цветы и камни, живые творения – всё продолжало существовать, но Сам он удалился от дел и человек вряд ли более Его интересовал.

Невозможно было верить в Бога в мире, где зло творилось на каждом шагу и побеждало.  Люди давно разочаровали своего создателя. Адам и Ева ослушались и солгали, Каин убил Авеля, и так далее, и так далее – сердце какого отца выдержит все эти выходки?

Если знать, что Бог далеко, жить легче. Ты не питаешь лишних иллюзий. Не ждёшь ни помощи, ни любви. Ты можешь полагаться только на себя. Почему Он не помогает? Почему не отвечает на молитвы? Почему дети умирают в муках? Почему это случилось со мной? Все эти вопросы теряют смысл, и никто их не задаёт.

*

Морское стекло – звёзды, упавшие столетия назад в море и выплюнутые на берег, пережёванные гигантскими челюстями, с хрустом, жерновами судьбы перемолотые, уцелевшие – счастливчики. Сколько раз человек восстанавливает свою жизнь? Сколько раз всё перемалывается и выстраивается заново?

*

Мы многое мним о себе, а если избавиться от лишнего, в руке останется только маленький камушек, и будет ли он весом? Пусть стекляшечкой, но в витраже у Бога, а не на какой-нибудь помойке.

*

- Брось немедленно! Брось, это мусор!

- Мама, ну ты посмотри как красиво! Красивее чем камни!

- Брось я сказала! Это всего лишь стекло, это мусор! Его обкатало водой, но это всего лишь стекло!

- Мама, можно я его с собой возьму, оно такое красивое...

- Я кому сказала, брось?! У тебя уже есть камень! Одного достаточно!

- Но это стекло мне нравится больше! Можно я камень выброшу, а стекло оставлю!

- Нет, нельзя! Раньше надо было думать, до того, как камень брал!

- Но когда я брал камень, я не знал, что найду стекло...

- А мне плевать! – она отнимает у него стекляшку и зашвыривает подальше в море.

*

- Тсс! Ушли?

Через свёрнутый глянцевый журнал – немного выцветший, с красоткой на обложке – Саша глядел в направлении дома.

- Влаг отступил!

Но тут же послышались голоса и шаги со стороны калитки.

- Лазведцики! Ложис! – он проворно спрятался в канавку между грядками.

Земля была мягкая и пушистая, и это углубление между кустами, словно по её размеру. А говорят, человека не втиснешь в рамки.

С одной стороны висели глянцевые красные помидоры, с другой – лаковые фиолетовые баклажаны. Крона груши давала кружевную тень, и на лице чувствовался рисунок от неё. Поспевшие золотые плоды валялись здесь же, в них копошились осы и муравьи. Постепенно все звуки ушли, и казалось, можно почувствовать, как в глубине растут корни и пьют воду, как земляные черви копают ходы. Время остановилось, бесконечное тепло обволокло вокруг. Закрыть глаза, вжаться в землю, чтобы она обняла тебя со всех сторон, чтобы никто не заприметил. Лежать, пока травы не прорастут сквозь, спеленают, и растворишься в них, и потом станешь той самой плетью цепкой ежевики, что оцарапает ногу случайному прохожему. И от солёной морской воды ему будет больно так же, как тебе когда-то.

- Са-ша! Ты где? Саша? Иди пить чай! – они, не сговариваясь, поднялись.

- Стой, что у тебя там? – на гладком плече расплывался тёмный синяк. – Это мама тебя?

- Где? – Он испуганно повернул свою белую головёнку.

Земля. Просто земля. Можно стряхнуть и всё как раньше.

- Идём!

*

- Ты была в заброшенном санатории?

- Санатории? Подлечивала ли я там нервишки? Возможно, разочарую, но – нет.

- И как ты тут живёшь?

- Живу просто. Прекрасной растительной жизнью у моря. Туристические тропы для умных, любопытных и дерзких, я не претендую.

- Вот как.

 

Дорога в виде спирали. Изящный элемент мироздания, по которому развивается история, человеческая судьба и ДНК. Горы, дома, виноградники. Проблёскивает море. Вершины, крыши, кипарисы. Пальмы. Она даже не слышала об этом месте.

- Был такой меценат, Николай Николаевич Смецкой, его супруга заболела туберкулёзом. Ей рекомендовали тёплый климат, так они здесь оказались. Это было в начале двадцатого века. Смецкой выкупил землю, построил несколько санаторных корпусов. Белый корпус на сто десять больных, и Красный корпус, на двести пятьдесят. Все жилые комнаты были расположены окнами на юг, а окна в палатах устроены так, что холодный воздух направлялся сначала вверх и затем, постепенно обогреваясь, распространялся по комнате. Всю ночь форточки держали открытыми, это было важно для лечения.

- Вокруг посадили пальмы, эвкалипты, магнолии, хвойные. Здесь был даже электрический лифт, ингаляторий, водолечебница, ванный водопровод,  электричество, отопление, почта, экипажи, ледоделательный завод. Настоящие дворцы.

Это были благородные развалины. С дорическими колоннами, с аккуратно выложенной фигурной кладкой, когда-то белыми балконами, резными башенками, лепниной. Внутри – ошмётки и завитки штукатурки всех цветов радуги, мусор, громады битого кирпича, обрушившиеся перекрытия. Снаружи стены оплёл плющ, сквозь остовы зданий проросли кипарисы и сосны, на этажах сквозь пол – бурьян, а на первом – настоящий зелёный ковёр из травы. Лестницы, по которым никто уже не пройдёт – во мху и обвалившемся, расколотом камне. 

Внутри Белый корпус – с колоннами, подпирающими каждый этаж, был похож на храмы эпохи Возрождения, где, запрокинув голову вверх, следовало бы увидеть фреску с Богоматерью и ангелами. Здесь же стены и потолок расписывал как будто сумасшедший художник – блёклые цвета, проступающие сквозь друг друга, в сочетании с ядовитой зеленью, серо-чёрные потёки, коричневые пятна, крошащийся камень и куски арматуры, словно выдернутые из живого тела жилы. Как следы пыток.

Она трогала ладонью штукатурку, и завитки послушно осыпались под рукой. Кожа больного человека, которому никогда не залатают его раны.

Она знала таких людей.

Она и сама была таким человеком.

Мох мягкий на ощупь, как зелёная корпия. Хотя бы так.

Они ещё побродили по развалинам. Неведомые звери изгрызли стены и перекрытия, разбили стёкла, выбили двери.

- Это не война. Здесь не было военных действий и обстрелов. Хотя. Наверное, война сделала с людьми что-то такое, что позволило им сделать с целым, красивым зданием это. Война –  не обязательно бомбёжки и выстрелы, это и так тоже. 

- А она вылечилась потом?

- Кто?

- Жена.

- Дожила до девяноста лет. Помогала ему обустраивать здесь многое. Умерла в сороковом году, а он в тридцать четвёртом. После его смерти, говорят, торговала на пляже пирожками. Всё имущество – санаторий, дендропарк, школу, приют – они передали новой власти.

По всей крыше проросли молодые сосны, даже на самой высокой башенке.

*

В маршрутке два голоса, за высокими спинками не видно, кто. Но она и не стала бы смотреть. 

- Итог победы в войне – это всегда свобода. При всей трагичности самой войны. И нам война принесла свободу. Что такое свобода? Это определяется одним – ради чего живёт человек. Должна быть идея. Вот готов ли ради идеи человек пойти до конца? Не переступить свою совесть. Готов ли выдержать все трудности? Во время войны люди это понимали. Они сделали выбор, и этот выбор сделал их свободными.

- Война ведь не в головах – кто добровольно жаждет терять близких, отправляться в кровавую мясорубку, убивать другого такого же человека, у которого дом, семья, дети? Войны – там, в мегаполисах, в банковских ячейках, высоких кабинетах. Там начинается война. Но, даже понимая это, ты встаёшь и идёшь умирать за то, что тебе дорого. Вот в чём трагедия. 

*

Так смелые люди взрезают бытие – нож по самое брюхо, хруст лопнувшей кожуры, алый сок брызжет во все стороны, чик-чик – самые лакомые куски, из середины, переливаются от сахара. До упоения, несмотря на липкие руки и сладкую воду сквозь пальцы.

Они разрезали арбуз прямо там же, где купили. Старик-продавец подрёмывал в тени от козырька, над фруктами вились осы.

Стояли за маленьким столиком, и ели жадно, словно после санатория и выматывающей дороги нужно было срочное переливание крови.

- Где ты живёшь?

- У одного знакомого, – он кивнул в сторону тенистой улицы, что тянулась вдоль железной дороги. Это, видимо, был местный престижный район – большие дома, с садами, высокими, крепкими изгородями, каменными заборами, витыми решётками. – Он уехал, попросил присмотреть за домом.  Так получается, что люди мне частенько дают ключи. Не подумай, я сам не прошу. Им почему-то кажется, что я подходящая персона для того, чтобы беречь их жилища, поливать цветы, кормить котов.

- Они тебе доверяют.

- Во всяком случае, ни один кот ещё не умер, а запасы гречки легко пополнить.

- И чем ты занимаешься?

- Не забывай, я ещё в игре.

- Сидишь в пиар-агентстве и что-то рекламируешь?

- Рекламирую! Жизнь! – он поднял ломоть арбуза, как поднимают чашу, провозглашая тост.

- Даже не знаю, стоит ли это твоих усилий. Лучше бы устроился страховым агентом. Всё полезней и честнее.

- Жизнь – это риск. От неё не спрячешься и соломки не напасёшься. Приходится выходить во враждебную окружающую среду. К людям. Можно было бы, конечно, весь отпущенный срок просидеть в норе, но ты ведь не из таких?

- А если как раз из таких? Человеку легче найти пристанище или на краю земли, или в самой гуще большого города, что на самом деле одно и то же.

- Можно ещё найти кого-то.  Другого.

-  Люди, которые проводят время вместе, постепенно выбалтывают самое главное, как бы ни остерегались, ни притворялись. Человек не может не говорить о том, чем живёт, чем наполнена его жизнь. А если людям есть о чём поговорить, то они привязываются друг к другу. Но что потом? Какова статистика этих "потом"? Ты знаешь?

- Жизнь вообще непредсказуема. Но мы просыпаемся каждое утро и идём своей дорогой дальше. Нам неизвестны ни наше начало – почему мы, здесь, с какой целью, ни конец – когда он случится и всё ли успели, а может, не нужно было успевать, может, ничего не нужно. А все эти вечные вопросы – всё те же адамовы яблоки искушения. 

- Или клубки Евы. Покажите, как это связано? Мне иногда так хотелось всё распутать. Или в книге судеб разглядеть сквозь лупу, страница за страницей, что там начертано – рунами или кадрами. Но доступа нет. Ни клубков, ни книжек. Кто составитель моей судьбы? Во что верить человеку? В случайность или Провидение? Во что веришь ты?

- Если узнаешь начало, то узнаешь и чем, всё кончится. А имеет ли это смысл? Не потому ли всё сокрыто? Не любопытствуй понапрасну, не нашего ума это дело.

- Уходишь от ответа. Оглянись вокруг – эта улица, лавка, старик, прохожий – эта картинка сложилась именно для нас, чтобы мы купили арбуз, стояли здесь, говорили, может быть, произнесли по фразе или даже слову, из которого вырастет что-то в будущем. А если бы мы не оказались здесь – всё осталось таким же?

- А если мы сами статисты в истории продавца? На вырученные деньги он купит лекарство и не умрёт от инфаркта. Или сделает подарок соседке и женится на ней. Но всё это с таким же успехом может быть фантазией.

- Иногда я уверена, что все траектории не случайны, но любой прагматик только посмеётся над этим. 

- Возможно, истина где-то посередине.

- Любая встреча начинается задолго до знакомства. Почему ты подошёл ко мне тогда?

- Ты была единственным посетителем кафе. Точнее, посетительницей и очень милой. К страшной я бы не подошёл!

- Шовинист!

- Умоляю только не кидать в меня арбузные корки. Кстати, почему ты сидела там? Одна, на жаре.

- А мне хотелось быть одной.

- Мне кажется, я об этом знал. С детства. 

- Сейчас точно получишь!

- Нет, ты добрая, ты не станешь.

- Ты не знаешь меня. Ты и себя-то не знаешь. Говорят, мозг принимает решение за десятки миллисекунд до того, как оно будет совершено. Мы ещё не в курсе, а он уже решил и потом дал "добро" и ещё уверил, что это мы сами сделали. Кто ты? Венец эволюции, от бактерии до шимпанзе или Божье творение, по образу и подобию? А, может быть, биокомпьютер? Ты бы что предпочёл?

- А я смотрю: ты всё ищешь, ищешь, как будто что-то потеряла. И это совсем не стекло.  Стремление к истине не наделяет нас силой, и наша мысль не подчиняет себе мир. Она сама ему подчиняется.

Я тоже не знаю, что  такое человек, зачем в нём сочетание низшего и высшего, добра и зла. Учёные расшифровывают гены, следят за нейронными сетями, кажется, вот-вот раскроют эту тайну. Но ведь когда они доберутся до неё,  –  парадокс, всё – мы останемся без человека. Хотя, согласно твоим трилеммам, может быть, кто-то уже добрался и сконструировал нас с тобой. И назвал человеком.

- Хвала Создателю. Но дал ли он нам свободу? Или всё предрешено? Пока мне остаётся только принимать правила игры. Но я даже не знаю, хочу ли я не погибнуть в этом море.

- Пойдём. Пора.

- Ты когда-нибудь отправлял послание в бутылке?

- Вряд ли.

- Вспомни, может быть, всё-таки отправлял?

Он молча качнул головой.

- Все мы, так или иначе, отправляем эти послания. Только они не всегда доходят до адресата.

Сквозь деревья показался жёлтый шатёр "Амры".

- Не удивлюсь, если это место на полпути от каждого из нас.

- Так и есть.

- А что там, в той стороне?

- Ничего такого, чего не было бы здесь.

- Верю. Передавай привет коту.

- До завтра? Сегодняшняя предыстория ведь должна привести к завтра? И там что-то будет?

- Я ехала сюда на поезде, и когда он потянулся вдоль берега – совсем рядом, как вспышка, открылась необыкновенная, внезапная синева, и вдруг раздалась музыка. Это было что-то древнее, потустороннее, какие-то трубы, струны, словно из подземелья или далёкого прошлого. Печальные, заунывные. Голоса предков, умерших, голоса погибших на войне, голоса утонувших с разбившихся кораблей. И у тебя бегут мурашки по коже, хотя ты знаешь, что это всего лишь рельсы.

Ты не слышал их? Будешь уезжать отсюда, садись на поезд – такой музыки больше не встретишь нигде.

*

Когда-то было только море. Это потом уже пришли корабли, стали обрастать ракушками, водорослями, ресторанчиками с мангалами, летними верандами, квартирами, двухэтажными особняками, шевроле и феррари, Zara, Mango, Dolche, ещё слаще, ещё больше, Мальдивы, Флорида, Доминикана, "Чёрные глаза, чёрные глаза" или "I was born to die" – на самом деле всё одно, морю по колено. И когда-нибудь – без сомнения – это смоет огромной океанской волной, вместе с фотачками из инстаграмма и одноклассников, вместе с Эгейским и Ионическим, Адриатикой и пятизвёздочными хибарами, и останется то, что было изначально, море как Море, первозданное, с нагим человеком на берегу, с лодкой и сетью, и может быть в тот, новый день, он выловит нечто совсем другое, и Создатель не разочаруется и погладит его по голове.

*

Говорили приглушённо, но потом всё равно не сдерживались и прорывалось. "На шоссе", "ночью", "пятнадцать лет ведь всего", "просто переходила", "сбили", "сбили, "сбили". Где-то неподалёку ещё десять часов назад на ночной дороге лежало тело молодой девушки, исковерканное автомобилем, распластанное на асфальте, сломанные руки, длинные волосы в крови. Она, может быть, видела её – как-то заходили с дочкой хозяйки. Мгновение, вспышка фар – и всё вдребезги. Женщина в чёрном ходит и носит чёрную весть. И отдыхающие замолкают, отрываются от своих обедов, прислушиваются, ниже склоняют голову при слове "смерть" – дай Бог обойдёт, если вовремя спрячешься, не сядет чёрной птицей на плечо. Быстро доедают, расплачиваются и обременённые чем-то тяжёлым, тяжелее, чем мясо барашка, спешат к морю. Там, где лежаки, полотенца, ароматное масло от загара, там, где вода всё делает легче.

А если бы она сама была той девушкой на шоссе?

*

- Ой, не знаю, не знаю, Зоичка Николавна, и за что мне такое наказание? Ну, скажите мне, как может женщина так существовать, она должна делать все с удовольствием, у меня, если я что-то делаю – все отлично, сковороду я так сжечь не могу, а она сжигает, ничего не доделывает до конца, прошу её всё время – мой раковину, вытирай посуду, у меня посуда всегда высушена, на место поставлена. Ну, конечно, для чего это она будет делать? Она еще всех пошлет и псих покажет, изобразит из себя что-то. Тридцать лет - ни за что не ответственна, квартира завалена, как помойка, вещи по местам должны быть и лежать на полочках, а они чёрт знает, как лежат, одежда – это не одежда, а неизвестно, на каком углу эту одежду отодрали, не приучена ни к чему, тока психи изображает каждый раз, что это вообще такое? Тридцать лет человеку, а она изображает! Взрослый человек – это когда подойдет и скажет: "Мамочка, мамочка, научи меня мыть полы, научи меня правильно мыть посуду, вот что такое взрослый и в рот заглядывает, когда ему что-то говорят, нет, она будет дверями хлопать, что она изображает? Надо хотеть чему-то научится, а не изображать, а она все обиженная, тут кинул, туда пошла кинула, с ней по-хорошему, а она с тобой, простите, как с дерьмом: отстаньте, отвалите, как же надо себя любить не знаю, не будет никакого толку, пока не начнет, как взрослая относится, всю жизнь делаешь, чтобы им было хорошо, сидит там творчеством занимается, это не творчество – это хлам, ремонт дома не делает. А я ведь ей спуску не давала никогда, всегда строго, всегда ремень наготове, пусть больно, пусть синяки, не жалела, понимала, иначе толку не будет, не вырастет человеком, и до сих пор не понимаю, в кого она такая, не было у нас таких. И вот говорю ей, каждый день говорю это, пойми, не слушает, себе на уме, вот такая беда у меня, Зоичка Николавна, и на что жизнь потрачена, и как, а вы, Зоичка Николавна, поедете сегодня в монастырь? А записочку подать? Хоть какая-то надежда, что мозги вправятся, а дальше просто не знаю...

- Пойдём отсюда, пожалуйста.  

- Что случилось? Подожди...

Тошнота уже подкатывала к горлу. Мутило как во время шторма.

- Мне нужно. Потом увидимся.

Еле успела. Вонючая, чёрная дыра туалета. Как всё это выблевать, как? То, что внутри тебя навсегда, с кишками и жилами, в сердечной мышце, в лимфе и печени. Как?

*

Она лежала на кровати, на животе, словно на плавательном матрасе и, свесив руку, водила пальцами по полу, будто рисовала на воде знаки. Знаки были змеями и вились, вились, кусали друг друга за хвосты, отгрызали головы, запутывались, душили, безголовые шли ко дну. Кто-то стучал в дверь, дёргал за ручку, она даже знала, кто. Но было не до этого. Нужно было как-то переплыть море, заколдовать гадов, утопить всех.

Дверь дёрнулась и открылась. Саша сначала просунул голову, огляделся.

- Почему ты мне не отклывала? Ты не слысала? Я стучал, стучал! Эй, ты спис?

- Я сплю, Саша. Уходи,  – она даже не сделала попытку встать.

- Мозет поиглаем? Там, в саду?

- Я не могу сейчас. Давай потом.

- Почему потом?

- Саша, иди к родителям.

- Они отдыхают. Мне нельзя заходить.

- Саш, иди уже. – Он топтался на месте. Она видела его босые ноги, сандалики он оставил у порога. – Господи, да уйдёшь ты когда-нибудь!

- Ладно, я... Ладно. Я потом. – Она слышала шорох обуви. Скрипнула дверь. Нерешительное: – Пока!

Жалко? Не жалко? Она почти утонула.

*

Ты приходишь в этот мир маленьким, хрупким, от всего и всех зависимым, ничего не умеющим – если только любить тех, кто рядом. Беззащитный человечек с открытым сердцем – тянется к рукам, к теплу, к маме. Мама дала жизнь, мама согреет и спасёт. Вся любовь, все надежды на жизнь, все доверие – ей. И он любит со всей беззаветностью и эта пуповина любви, связывающая его с матерью – его жизнь. Мама пожалеет, погладит, к сердцу прижмёт. Потому что тоже любит. А вдруг нет?

Вдруг – обуза, нежданный, не нужный. Может и не хотела никогда, возись теперь. Дотронуться неприятно. Ещё и внимания хочет. И поиграть, и покушать. И ласки. Получишь сейчас у меня такой ласки... Ненавижу. И, главное – ведь всё назло, всегда уронит, разольёт, выглядит глупо, учится так-сяк – ну подтянись, подтянись, до пятёрочки, может и полюблю, хотя, что это я – плевать мне на твои оценки, всё равно ты никуда не годный. Толстый, худой, одеваешься не так, женился не так, работа не та. Может, лучше бы тогда ... В больнице... И почему я?

А он ещё любит. Ведь это мама. Она просто не понимает, и я – я!, конечно, во всём виноват сам, но я заслужу, смогу, я сделаю так, чтобы она полюбила, чтобы поняла – я хороший, я достоин любви. И он идёт снова и снова, с надеждой, что в этот раз – точно всё, получает очередной удар, падает, но не верит, поднимается. Мама! Отвали, не понимаешь что ли. Ещё? На, получай. Урод, никак не отвяжется.

И теперь он сломлен. Он не смог. Он оказался недостоин. Он слишком гадкий для того, чтобы его можно было любить. Его любить нельзя. И как бы он ни старался, это только лишняя боль – он не заслужит всё равно. Когда любишь – ударят. Любовь не нужна. И ты никому не нужен. Если сам себя не защитишь, никто тебя не защитит. Всякий, кто подходит близко  враг. Строй стены, будь осторожен. Любить – больно.

*

- Милочка, ужин подавать?

Ужин? В этом мире существуют какие-то ужины, там едят, глотают кусок за куском. А я – нет. Я не буду никогда. Мне всё равно.

- Ты заболела, девочка моя? Белый день на дворе, лежишь, спишь. Принести тебе чего-нибудь? На солнце перегрелась? Температура? – Она прошаркала до постели, присела. – Дай лоб потрогаю. Нет, температуры нет. Отравилась? Ты где вчера кушала? Бледненькая такая пробежала. Кушать надо дома. Ирена Кареновна разве плохо готовит? Кушаешь, где попало – и вот. Может, врача надо вызвать?

 - Нет, не нужно. Я просто полежу.

*

Изучение себя в зеркале ничего не даёт, слишком много внешнего, отвлекающего от сути. Если бы увидеть, что там внутри. Нет, не сосуды, желудок, сердце, диафрагму, а то – другое. Что не зафиксирует томография.

Вода обладает зеркальной поверхностью и объёмом, вот куда нужно как следует заглянуть, чтобы узнать себя. Спуститься в опасные глубины, столкнуться с безумием,   бессилием, со страхом смерти, с абсолютной потерей уважения к себе, с открытием, что ты не личность. Ты никто и ничто.

В этой адской бездне не за что уцепиться, кругом вода. Я? Я, что во мне? Нет времени просеивать себя, словно пшеницу, искать здоровое зерно, которое может дать начало новой жизни. Нет ничего, ты никто. Ты не сможешь. Слишком глубоко.

Но, вдыхая последний кислород, всё же решиться – бороться или сдаться. Запустить в себя воду, чтобы она заполнила лёгкие, сделала легко насовсем. Или податься вверх, сквозь толщу воды, к солнцу, отдавая последние силы. Вода – источник и гробница. Жить или умереть? И когда боль станет невыносимой, а тело будет готово отдаться на волю течению, он ещё раз прозвучит этот вопрос, в затуманенном мозгу: ради чего? И какая-то живая часть, когда-то толкнувшая тебя сквозь родовые пути, вновь рванётся вверх. Туда, где море почему-то окажется завалено тяжёлыми стволами деревьев, ветками, древесным сором. Как будто бедная падчерица так и не донесла собранный хворост до мачехи, рассыпала по пути. Теперь волны мотают его толстым слоем туда-сюда, безжалостно, остервенело. И сквозь него так тяжело пробиться. Ну, ещё чуть-чуть. Я смогу. Я буду дальше. Я хочу. Жить.

*

- Ты как хочешь, а Ирена Кареновна тебя покормит. С ложечки, как ребёнка. Ничего. Я тоже однажды так лежала, не могла ни встать, ни есть. Когда мужа убили. Упала, когда мне сказали, и всё. Не могу. Потом пришла дочка – Аля, маленькая совсем, мама, я тебе кашку принесла. И давай кормить. За меня, говорит, за Лилю, за папу, за бабушку. Не хочу, плачу, а ем эту кашку.

Как жили потом – даже стёкол не было, вылетели, взрывали тут, окна полиэтиленом закрывали. Потом первые отдыхающие поехали после войны. Окна нормальные сделала. Так радовались. Я ведь одна была, дети, дом, сад, всё поднимать надо. Можешь только на себя надеяться. Это сейчас у тёти Иры всё хорошо, внучек хочу вот в столицу на учёбу. Деньги им собираю, мне-то уже ничего не надо. А вспомнить? Только к чему плохое вспоминать. Было да прошло.

*

- Милочка, к тебе пришли. Как ты? Будешь принимать гостей?
- Гостей? – она испугалась и даже подумала о самом худшем.

- Ну да. Тот молодой человек. Или не пускать его?

- Я ... Как-то неожиданно.

- Я принёс тебе бруснику. Подумал, что и правда, не знаешь, что для человека лучше, погубят тебя эти южные фрукты. Нескромные они какие-то, ни стыда, и совести, всё нутро на виду.

- Ты опять шутишь?

- Бросить друга в беде? Да как я могу? – он поставил на столик возле кровати банку с ягодами. – Прямиком из ваших краёв.

Она смотрела на кроваво-тёмные бусины, уже давшие сок. Слеза потекла сама собой, оставляя солёный след.

-  Не переживай. На море всё равно почти никто не купается. Всю ночь шёл ливень, снёс весь сухостой с гор прямо в воду. Можно дрова на зиму заготавливать. Только тут, смотрю, это не принято.

Он взял её руку, осторожно коснувшись змейки, будто проверяя, на месте ли она, потом посмотрел в лицо.

- У тебя щека поцарапана.

-  Я ... плавала. Выплывала.

*

- Ты ко мне плиедес? Адлес улица Налодный бульвал, дом на пелеклёстке, пятый этаж, от лифта наплаво. Видис, плостой адлес такой. Плиедешь?

- Как получится, Саш. – Врать не хотелось, огорчать – тоже.

- Я тебя буду ждать!

- Саш, ты очень хороший человек, запомни! А кто будет говорить, что плохой – не верь!

- Сааша! Мы едем! Ты хочешь, что мы опоздали? Папа уже машину завёл, а он где-то болтается! Сааш, мы тут ещё долго торчать будем? Ты посмотри на него, что за ребёнок!

- Вот, возьми, это подарок тебе от моря, – она протянула ему маленький мешочек. – Только маме не показывай.

- А теперь беги, мой хороший, беги!

- А ты плиезжай, слысыс?

*

- У меня тоже были такие в детстве. В коробке из-под леденцов, как их,  ... монпансье, вот. Когда мне было грустно, я перебирал их, выкладывал какие-то узоры. Потом коробка потерялась, мы несколько раз переезжали. Нет, коробка как раз потом нашлась – только пустая, там больше ничего не было.

Странно, что в детстве так много дорогих мелочей, вещей, и все они куда-то исчезают, хотя их можно хранить. Но они ускользают, как будто освобождаешься от чего-то. От волшебных талисманов или всего того, что делало тебя ребёнком. Как будто есть таможня, которая всё это изымает на определённом рубеже. А может быть, сам избавляешься от ненужного груза.

- Знаешь, – она смотрела в сторону, – не все люди хотят забирать себе что-то из детства. Некоторые – наоборот. – Она подняла на него глаза.

- Однажды я ехал в поезде, зашёл в купе, уже поздно – спит девушка. Она так сладко спала, безмятежно. И я погладил её. По голове, волосам, по спине. Просто гладил. Едва прикасаясь. Даже не знаю, почувствовала ли она что-то. Не подала виду. Потом я лёг спать, а утром её уже не было.

- Ты опасный человек. Я хочу, чтобы ты остался.

*

Свете тихий, мягкий, щадящий, радующий, свет невечерний, сияешь нам, для тебя нет стен, преград, крепостей.

Там, где ты - всё возможно, там люди друг другу сердца открывают.

.... И тьмы нет. И свет светит. Верь мне!

Любовь - невыразимая щедрость, отчаянное бесстрашие, без желания овладеть, привязать, привязаться и потерять. Свобода быть, несмотря на то, чем всё может закончиться.

Кто ты? Откуда? Я знала тебя прежде вечности. Я помнил тебя до рождения. Кажется, мы - вместе - были всегда.

*

Что-то нарастало, клубилось в воздухе. Чёрная грозовая туча, с холодным дождём, а может и снегом, неотвратимо надвигалась с горизонта. Внутри закручивались ледяные вихри. Близко. Ещё ближе. Она могла бы коснуться их рукой и выдернуть, словно обычную нить. Значит, пора было бежать.

- Что-то ты мрачная сегодня. Нездоровится?

- Нет, ничего, так ...

- Пойдём тогда на обед. Угостят нас индейкой. Или цыплёнком табака.

- Никогда там их не подавали.

- А зря! Без курицы не будет любви!

- Её вообще не будет.

- Хватила. Ты в экзистенциальном плане или в личном?

- Не важно.

- У тебя ведь не так что-то в жизни идёт?

- С чего ты взял?

- Заметил.

- А у самого-то тебя как дела? Кто ты будешь? Откуда?

- Не важно. Ведь человек интересен сам по себе! Я, кажется, цитирую кого-то.

- Цитируешь.

- Женат? Дети?

- Не имеет значения.

- А так хочется знать, что имеет. Что имеет в этом мире значение? Чтобы всё  лишнее схлынуло, чтобы ты сам – как обкатанное морем стекло, которое легко ложится в руку, только возьми и рассмотри, что там – в середине. Какое-то свечение – Божья искра? Или тьма. В очередной раз тьма. И нет никакого света.

- Любовь имеет значение.

- Так хорошо говорить – любовь. Как будто она яблоко – вышел в сад и сорвал. А где она, настоящая любовь в реальной жизни? Каждый день я вижу одинаковые картинки, довольно уродливые, нелюбви. И я знаю, что говорят, когда любят, что делают, когда любят. Если поддашься – тебя предадут или используют. Любовь – это предательство и страдания. Это когда самыми возвышенными словами человек зачастую прикрывает самую мерзость.

И ведь каждый думает: но со мной-то нет так, у меня получится. Будем жить долго и счастливо, и умрём в один день. И лучше бы так, а то мучаются и мучают всю жизнь.

- Да тут целый манифест. Пожалуй, следует заказать какой-нибудь десерт, две порции сразу. И сладкий чай.

- Смейся, смейся. 

- Мне не до смеха, на самом деле. Может, расскажешь, что случилось?

- Нечего рассказывать.

- Знаешь, за фасадом каждого встреченного на пути человека будет беда. Так соткано бытие. Но жизнь в большинстве случаев побеждает. Всё перемалывается. Из этой муки печётся хлеб насущный, человек насыщается и идёт дальше в битву. За то, чтобы любить, дышать, творить. Есть дары, есть труд и борьба. Есть боль. Возможно, в Раю было иначе, но мы, увы, не в Раю.

- Есть то, что не перемолоть. То, что с тобой навсегда, как опухоль, которую не вырезать.  Ты думаешь, я не борюсь? Я борюсь каждый день. Мне не нужно ничего  сверхъестественного – просто быть, как все, тоже иметь право на жизнь. Всем оно даётся задаром, но почему – не мне? Я бы всё отдала за эту лёгкость бытия!

- Так отдай! Откройся. К чёрту жалюзи, железные двери и замки!

- Тебя, ксттати, никто не просил наводить порядок в моём доме. Тут и до тебя были хозяева. Они много чего сделали, на свой вкус. И каждый, кто приходит, уподобляется им. Из разных побуждений. Но, не спрашивая меня.

- Я хотел помочь!

- Котёнку помоги на улице. Подбери и дай молочка. Хотя от молочка у него разболится животик. Не забудь купить правильный корм!

- Нельзя всё время убегать. Бесконечно защищаться. Если тебя обидели – это не значит, что ты должна обижать остальных.

- А кто, кто меня защитит, кроме меня самой? У меня есть только я. Мне никто не нужен! Никто! Не я села к тебе за столик в кафе, не я подошла на берегу.

- Но ты пошла со мной. Ты!

- Это было ошибкой.

- Послушай, прекрати бить эту чёртову посуду. От звона тарелок звенит в ушах.

- Смешно!

- Правда, остановись. Я не желаю тебе зла. Что ты делаешь со своей жизнью?

- Да как ты не понимаешь! Я не хочу жалости. Жалость унижает! Человека, упавшего в грязь, она втаптывает туда ещё сильнее. Ах, ты какой грязненький, бедняжка! Я просто хочу быть как все. Но каждый раз одно и то же.

Он попытался взять её за руку.

- Нет, не трогай меня! 

- Ты невыносима.

- Хам!

- Согласен. Но хотя бы не трус.

- Ненавижу!

- Я завтра уезжаю.

- А я послезавтра.

- Прощай!

- Желательно навсегда!

*

У каждого человека большое сердце. Бездонное, словно море, уходящее к Творцу, и воды из него никогда не убывает, как и любви. Так должно быть. Так задумано о нас.

Но жизнь поворачивается по-иному. И вместо любви случается ненависть, вместо объятий и нежности – пустота. Одиночества берег, песок под ногами, в груди тишина, кто виноват? Стремились летать – крылья сломаны. Верили – обманулись. Были дары – растеряли.

И вот с горестями своими, на потрёпанных лодках, к Тебе. Помилуй. Дай того, что у Тебя есть в избытке. Научи, как прощать, как далёкого сделать близким, родным навсегда. Доверять.

Стёкла морские на ладони Твоей, морем обточены, солью снежной покрыты, для Тебя только ведомо, что там внутри, нет тайны нашего сердца. Для чего мы Тебе, Отче? Что было в начале и каков задуман конец?  Мир плывёт бригантиной к неведомой буре, что там будет?

Помнишь, печь и огонь обжигающий? Помнишь день, и Господь-стеклодув, вдыхает жизнь в хрупкий сосуд, каждому - свой?

Что там дальше? Что будет?

Морем жизни иди.

*

Она всё сделала правильно. Как делала всегда. Как нужно. Кофе давно остыл, да она о нём и забыла. Твердила себе, что права. Назвала его для верности хамом, хотя знала, что он по-настоящему хороший человек и ни в чём не виноват. Но так лучше! Так – совершенно одной посреди берега и моря, между путями и возможностями, между жизнью и смертью, между любовью и ненавистью – лучше?

Хозяйка всё протирает столы, задерживаясь на каждом дольше, чем обычно. Уже ни крошек, ни пятен, поглядывает в её сторону.

- Не пришёл?

- Наверное, уехал.

"Туу, туу". А вот и четырёхчасовой. Вагон за вагоном. Мимо. Остаёшься частью не написанной истории, не полученным посланием.

- Эй, я ведь тебе уже говорила – не ходи по железной дороге, это опасно!  – и немного мягче:

- Тебе как всегда, мой дорогой?