Вещая птица

Жара… Давно не бывало такого знойного лета. Земля будто объята небывалой огненностью. Но здесь, в тени деревьев, немного прохладнее, здесь дует ветер с реки и можно поймать чуть-чуть влаги. Мне хочется снять босоножки и опустить ноги на асфальт, но рядом на лавках строгие церковные бабушки, и я просто сижу. Скоро возвращаться домой, идти по жарким, почти дымным улицам, ехать в метро, потом нырнуть в старый московский дворик, отворить тяжелую металлическую дверь в прохладный, сумрачный, гулкий подъезд и спрятаться там, в квартире. Спрятаться ото всех – людей, машин, мыслей, звуков, искушений. Запереться в норе и работать. Отвлекаться нельзя, у меня перевод. Перевод необыкновенных стихов и письмо, которое возвращает к жизни.
«Мой дорогой Костик!
Прости меня за то, что долго не писала. Я виновата.
Я знаю, это было следствием малодушия, слабоволия, отчаяния. В общем, все навалилось, и я не представляла, что делать. Нужно было найти какую-то грань между сумасшествием и реальностью, устроиться там и жить.
Я вспоминала героинь из книжек и фильмов, которым хотела подражать в юности, таким стойким, несгибаемым и понимала, что все их мужество – это ложь. Потому что перед лицом настоящей беды нельзя устоять и оставаться спокойной.
Вдруг пришло ощущение сломленности собственного бытия, отчетливое понимание того, что как раньше – уже не будет. С этим смириться труднее всего. Оказывается, твое существование продлено в будущее и ты с осознанием этого будущего живешь в настоящем. Оказывается, твой сегодняшний день зависит также от завтрашнего дня, как и от вчерашнего. Время имеет свое равновесие. Но иногда происходит нечто вроде взрыва на рельсах – и поезд уже никогда не придет к месту своего назначения. Нет, когда-нибудь их починят, но дорога будет проложена в другое место, совсем в другое…
Зима, слегка подтаявший, влажный снег под ногами, воздух цвета сизаря, павлиньи краски огней, рекламы, вывесок. Гудит город, растворяя накопившуюся за день усталость в сумерках, сбрасывая груз дел и забот. Спешишь с занятий домой, надеясь на легкий ужин, чашку горячего чая, вечер у телевизора с пледом и книгой…
В двадцать первом веке смерть приходит по тонкому телефонному проводу, через трель звонка, совсем не тревожную, обычную трель. И лишь после того, как поднимешь трубку, мир меняется навсегда.
И хочется повернуть все вспять, запихнуть вырвавшегося из тьмы василиска обратно, в цифровую нору, отправить его по оптоволокну обратно и не слышать, не слышать, не слышать никогда эту черную весть!
Только зло свершилось, и волна беды, как огромное цунами, уже прокатилась по твоей жизни, все сдвинулось, поменялись смыслы, цели, люди вокруг, и не будет уже тебя прежней – цельной, счастливой, любимой, не будет его… Уже нигде – ни рядом, ни далеко, ни за тридевять земель, ни в твоей кровати. Как это осознать? Как принять? Невозможно…
А этот паршивый мир движется, ничего не замечая, и город живет своей жизнью – какое кощунство, какое предательство вероломство, как будто тебя никогда не было на его улицах, как будто твоя жизнь не была дана в его руки, как самое дорогое сокровище!
Я не знала раньше, что воспоминания могут быть такими беспощадными, они вдруг стали заполонять собой все настоящее, словно желали лишить меня возможности существовать здесь и сейчас. «А помнишь? А помнишь? Или ты уже забыла? Или хочешь забыть?» И мне, желавшей все это сохранить, хотелось орать, что было сил: «Да замолчите же!» И чтобы перед глазами белым-бело и как будто вкололи морфий, не больно и хорошо.
Но труднее всего закрыть дорогу снам – они плывут без передышки, доставляя в гавань грузы из прошлого, будто боясь не успеть перевезти оттуда все, что осталось, на этот берег. Плывут каждую ночь, один за другим, один правдивее другого, и радуют вернувшимся счастьем, и любимым образом, и нежностью.
И только проснувшись в кровати одна, наглотавшись воздуха реального мира, вдоволь нарыдавшись, пытаешься снова уснуть – не получается. Ходишь в аптеке мимо таблеток и размышляешь: «Которые уж наверняка?». Потом вспоминаешь о родителях и откладываешь до завтра. Вечно такую пытку вытерпеть невозможно, но вот до завтра, да, я смогу…
Я вдруг поняла, что быть верной трудно. Искушения стали наваливаться со всех сторон. Я захлебывалась одиночеством, оно было везде – в чашке горького кофе, в стакане воды, в море сумерек, оно накатывало со всех сторон, такое бездонное, безбрежное, без единого паруса на горизонте. Без надежды. А еще мне хотелось ласки, мне хотелось, чтобы меня пожалели. Мне нужно было телесное утешение, чтобы почувствовать, что я еще имею контакт с реальностью и реальность после всего случившегося все-таки ласкова ко мне. Я поймала себя на том, разглядываю мужчин на улицах. Я их выбираю. Смотрю на их руки, которые могли бы взять меня за плечи, смотрю на их губы, которые могли бы меня целовать.
Я думала, я могу быть верной, просто потому, что люблю тебя. Только оказалось, одно не мешало другому – чужие мужчины снаружи и ты в моем сердце. Мне стало стыдно, и я решила дать обет. Закрыться от мира, чтобы не предавать ни тебя, ни нашу любовь. Превратить одиночество в спасение, чтобы совсем не пропасть.
Но время лечит, лечит одним известным ему способом – рубцеванием. Сшивает бездну у тебя в душе корявыми, некрасивыми стежками – ведь рана постоянно расползается и не желает заживать. Однако врачеватель неумолим – дни латают дыру, и вот она уже поддается, и кровь не сочится, и боль притупляется. Только, если заденешь случайно рубец, можешь разрыдаться, уже просто жалея себя…
«Да, можно сказать: «Наша армия – черт-те что, наше правительство – дерьмо, и зачем я им должен служить? Я вообще кому-то должен? Пусть другие идут. А какие, другие? Молоденькие мальчики, у которых нет ни денег, ни связей. И пусть их избивают деды? А я буду сидеть дома, сложив ножки на диване, и смотреть об этом репортажи по телеку да возмущаться. Это ты считаешь нормальным? Ты не замечаешь, как вообще атрофировалось чувство чести у людей, чувство долга. И любовь к родине, между прочим, тоже. Главное – это любить свою квартирку, свою машинку, свой диванчик. А я так не хочу. Мужчина – это не приспособление для переноски гипсокартона, не источник финансирования дамских шубок и уж тем более, не приложение к экрану компьютера. Мужчина – это тот, кто способен на поступок. И именно мужчина должен воевать, защищать своих детей, свою страну, в конце концов», ? Костя хлопнул дверью и ушел курить.
Зачем он мне это говорил? Он же все решил. И сказать он это хотел вовсе не мне, а своей маме. Теперь я это точно знаю.
И про войну. Зачем тогда про войну. Как будто этим словом выбрал себе путь. Раз, ? и уже где-то пробежала черная линия, и серые рельсы, и поезд, и не куда-нибудь ? Туда.
Раньше война была картинкой из телевизора, а теперь оказалась осколком в сердце, таким царапающим кусочком. И если донесутся откуда-то обрывки: «Погибло столько-то… Взорвались…Убиты…» паук царапает коготком: «А Костя? Может, он? Нет, только не Костя!». И потому – лучше никаких новостей, лучше не знать, как будто так сможешь его уберечь.
Бесчестная война, лживая насквозь, выдуманная где-то под кремлевскими звездами – стратегическая игра, политический проект, о котором Костя спорил с товарищами до хрипоты, для большей части страны так и осталась чем-то черным из новостных лент, чем-то неприятным, перебивающим красоту голубых экранов. А для кого-то стала вполне осязаемой реальностью – с разрушенными домами, с истерзанными душами, с ненавистью, смертью, кровью.
Что значит твоя судьба и судьбы других таких же мальчиков, убитых, искалеченных, пропавших без вести, мальчиков, побывавших на войне? И что вообще стоит человеческая жизнь?
Была возможность солгать, извернуться, но ты не стал.
«Но кто-то должен быть честен?» ? сказал и ушел. Перед Богом не врут.
На факультете все уже знали. Говорили за спиной, жалели. Было тошно, еле ползала не занятия, завалила сессию. И все не могла понять: неужели это со мной? Неужели это не сон? Каждую минуту верила: очнусь, и все вернется на круги своя. Но не возвращалось.
А еще было стыдно от того, что я все время жалела себя. «Я, я, я» ? словно боль могла быть только у меня, и ни у кого в мире.
- Анисимова, ? секретарша Таня из деканата, как всегда не очень щепетильная и довольно фамильярная, каким-то образом сумела дозвониться до меня, ? ты чего на занятия не являешься? Я понимаю, у тебя там что-то личное, но совесть-то надо иметь. И долги у тебя, три экзамена не сдала, зачеты тоже отдыхают. Хоть бы зашла, просветила насчет твоей дальнейшей судьбы. Документики забирать будешь или как? Я вообще списки на отчисление готовлю, имей в виду.
Я молчала, она на том конце провода отхлебнула чай.
- Тебя вообще-то декан на беседу вызывает, в четверг после обеда. Давай, приходи, может, ситуацию разрулишь, а то вылетишь и с концами. Ну, счастливо, не вешай нос!
Она думала, меня напугает отчисление из университета, да мне было плевать, меня уже отчислили, из жизни, там, вместе с Костиком, только Костик лежал в гробу, а мое тело по чьей-то глупой ошибке осталось существовать на земле.
Я решила покончить со всем сразу, забрать документы, чтобы больше никто не трепал мне нервы. И нервов-то не осталось. В тот момент у меня и мысли не промелькнуло о том, как же я буду жить дальше – ни образования, ни работы, ни денег… Мне вообще казалось, что жизнь вот-вот закончится, еще немного потерпеть – и все.
В деканате оказался Петров, профессор, преподаватель церковной истории ? невысокий, сухопарый, седая борода, волосы до плеч, умные карие глаза. Он всегда поражал меня странным сочетанием простоты, благородства и аристократизма.
Таня осмотрела меня с ног до головы, наверное, хотела убедиться, что свалившееся горе влияет на человека не лучшим образом:
- А вот и наша дорогая Анисимова!
- Здравствуйте, Саша, я хотел бы с вами поговорить.
- Здравствуйте… А как же декан? – я как раз готовилась нагрубить тому по полной программе, чтобы уж наверняка, без права вернуться.
- Владимир Николаевич? А я с ним уже пообщался. Насчет Вашего отчисления все можно уладить, но я, собственно, не об этом… Он взял меня под локоть и отвел в соседнюю аудиторию.
- Присаживайтесь. – Я чувствовала себя неуверенно, но он ничего не замечал. – Знаете, Саша, у меня есть мечта. Мечта о библиотеке святоотеческой литературы, в которой на русском языке были бы представлены все известные труды отцов церкви. Работа идет, но поле по-прежнему необъятно, а специалистов, переводчиков не так много. Я читал Ваши переводы с сирийского, с древнееврейского и уверен, что у Вас, определенно, талант. И я хотел бы предложить Вам работу. Вы ведь слышали о Ефреме Сирине, о его удивительных стихах?
Сирийский, стихи, перевод…Я не могла себе представить, как смогу что-то делать, работать, переводить. У меня было лишь одно желание – спать. И чтобы меня никто не трогал, ни о чем не просил, ни о чем не спрашивал.
А еще я очень уважала его и не хотела врать. И поэтому, несмотря на внутреннее сопротивление, словно признаваясь в болезни, выдавила из себя: «Только знаете, я в последнее время не особо верю в Бога». Сказала и посмотрела в глаза. Желая осуждения, упрека, но он будто не услышал. «Все будет хорошо, Саша, не переживайте, все устроится. И давайте договоримся о сроках…».
О сроках? Тут я вспомнила, что мне в конце месяца съезжать с квартиры. Сказала ему, что мне негде жить. Он подумал немного, потом улыбнулся: «Есть одна свободная профессорская квартира, Вы соберите вещи. А мой сын поможет Вам с переездом».
Я ехала в вагоне метро и смотрела на свое отражение. Почему он решил мне помочь, бледной, замученной девушке с потухшими глазами? Почему? В этом городе люди часто кажутся равнодушными, особенно здесь, под землей – сидят, стоят с безразличными лицами, углублены в себя самое и нет им дела до твоей судьбы.
Еще совсем недавно – я пробежалась взглядом по лицам мужчин, молодых, тех, кто мог бы уйти на войну вместе с Костиком, но не ушел – я их ненавидела. Теперь стала спокойней. Все равно ничего не исправишь. А еще, я ведь была такой же, как они.
Теракты, взрывы, погибшие – меня это не касается, неизлечимо больные дети – и это меня не касается, старики и старушки, когда-то построившее огромную страну, а теперь собирающие бутылки на помойках – и это меня не касается, и о покалеченных в армии мальчиках ничего не хочу знать, и о многом другом – тоже. Это же там – в телевизоре, на улице, в чужих городах, не в моем доме, не со мной. И если посочувствовать ? то так, чтобы сердцу не было больно, чтобы можно было спокойно спать.
Когда не можешь изменить что-то плохое, случается так, что смиряешься с ним. В сердце появляется охлаждение и безразличие – раз это от меня не зависит, чего же попросту переживать и сокрушаться. И сердце грубеет, утрачивая отзывчивость, разучиваясь сопереживать и сострадать.
Наверное, если бы не было равнодушия, не было бы этой войны. Хотя, может, дело не в этом, может, это просто усталость – душевная, сердечная усталость людей, живущих в Большом городе…
Собрать вещи, притворившись, что они не имеют ко мне и к Костику никакого отношения, смотреть на разрушаемый микрокосм глазами чужого человека, иначе просто невозможно выдержать. Оказывается, вещей очень много, особенно вещей Костика. И вот стоишь у шкафа с его рубашками в руках, не знаешь, что с ними делать, потом начинаешь плакать, складываешь в сумку, а слезы все текут и текут. И с каждой новой коробкой, новой разбухшей сумкой исчезает наша жизнь вместе, словно кто-то стирает ее как обычный надоевший рисунок. И вот уже пусты и беззащитно обнажены шкафы, полки, столы, как будто не было ничего, как будто прошлое – вымысел.
Там, в новом убежище, я перестала чувствовать острую нужду в событиях. В этих отметинах, которые свидетельствуют о том, что жизнь идет, что все движется, что намеченные станции вовремя остаются позади – муж, дети, работа, кинопремьеры, спектакли, выставки, концерты, вечеринки, прогулки. Какие-то станции побольше, какие-то поменьше. А у меня ? то ли поезд стоит на месте, то ли едет без остановок. Не поймешь, потому что картинка за окном не меняется. У меня ничего не происходит. Но мне хорошо. Работа придает смысл всему, что осталось. Я не бесполезна, и мне не так больно.
Сначала мной двигало чувство долга, мне не хотелось подвести Александра Ивановича. Потом в моем воображении возник другой мир, он был оторван от здешнего во времени и пространстве. Туда можно было переместить свои мысли и чувства, и там заново учиться жить.
Раненому зверю не нужна забота и жалость, ему нужно забиться в темноту, в тишину и там или умереть, или излечиться в одиночестве. Так, не замечая звонков, визитов, дружеского участия, желания других помочь, я осталась одна.
Потом, когда боль бывала слишком сильной, хотелось только одного: чтобы кто-нибудь живой и чуткий разделил ее со мной, пожалел. Но не было никого… Приходил вечер, и вокруг загорались тысячи окон, жгли своими жестокими взглядами, презирали меня за одиночество, но потом уставали и все-таки гасли.
Тогда можно было работать: в полутьме, в спокойствии, в мирке, сотканном из света настольной лампы, под сербские песнопения, такие тягучие, пронзительные, страдающие, словно в них застыла та югославская война. Я и любила их за отзвук войны, и в них слышала свой собственный плач.
Пустыня – это песок, камни и редкая растительность. Место уединения, Богообщения и борьбы с дьяволом. Пустыня – место для подвига и обновления. Наверное, пустыня в тот момент была созвучна моему состоянию. Состоянию опустошенности и отрицания привычного мира.
Я никогда не интересовалась житиями святых. Зачем? Я достаточно начиталась сказок в детстве. Но мне нужно было узнать человека, чьи творения я собиралась переводить.
Мар Ефрем родился в Нисибине, когда-то этот город принадлежал Сирии, а теперь находился на турецкой земле, впрочем, как и Эдесса, где потом стал жить великий подвижник. Он с детства получил христианское воспитание, и уже в юности решил посвятить себя Богу.
«Когда был я еще весьма мал и лежал на коленях у матери своей, тогда представилось мне как бы во сне, что оправдалось впоследствии. На языке у меня возникла виноградная ветвь, она росла выше и выше, и взвилась до неба; на ней явилось бесчисленное множество плодов, и листьям не было счета. Все более и более разрастаясь, раскидываясь и расширяясь в окружность, распростерлась она в целом мире; собирали с нее плоды, и плодов не убывало; даже чем более обирали гроздьев, тем более умножалось число их. Гроздья ? это беседы, листья ? это песнопения. Податель сего ? Бог. Хвала Ему за благость Его! По благоизволению Своему даровал Он мне это из сокровищницы Своей».
Известный нисибисский епископ Иаков рукоположил Ефрема в диаконы и, по некоторым сведениям, взял с собой на Никейский собор. Вместе с епископом Иаковом Мар Ефрем пережил осаду Нисибина иранским царем Шапуром II (опять война!) А после смерти Иакова и захвата города персами преподобный переселился в Эдессу.
Там он продолжал подвижническую жизнь, изучал философию и богословие, а затем стал основателем школы, где изъяснялось Священное Писание. Слава об этом учителе распространилась по всему Востоку, в школу стекались многочисленные ученики.
Мар Афрем, «пророк сирийцев», учил, боролся с еретиками, слагал молитвы, песнопения и гимны. Он оплакивал умерших и возвещал Царствие Небесное, которое соединит усопших – матерей и детей, женихов и невест, и которое грядет непременно. Он наставлял монахов, писал о смирении, любви, покаянии, толковал Священное Писание.
Ефрема Сирина называли «арфой святого Духа» ? его стихи, пережившие века, были неповторимо нежны, вдохновенны, полны ярких образов – грозных и светлых, страшащих и обнадеживающих. Он умел любить людей и сочувствовать им, делиться с ними радостью веры и опытом духовного труда, поддерживать их в горе и счастье.
До конца дней мар Ефрем оставался дьяконом, жил в добровольной бедности и завещал похоронить себя как нищего странника.
«Как нищего странника…» После этих слов мое сердце будто опрокинули. Он ведь знал, вне всякого сомнения, что талантлив, что многое сделал для церкви… Но превыше всего для него была мысль – что это все от Господа, из Его Сокровищницы эти дары. И потому – нищ, недостоин, и в слезах о грехах на смертном одре…
В наше время все боятся остаться незамеченными, все рекламируют свое «я», даже когда такое «я» ничего собой не представляет, а у этого человека – ни капли гордыни, высокомерия, тщеславия.
Я показалась себе раздутым сундуком, набитым всяким хламом, где нет ничего ценного. Можно было метаться, рыться в этом барахле, но я знала – ничего не найдешь. И что я была по-настоящему? Крупинкой, мелкой безделицей, хотя замысел обо мне где-то там, на небесах был велик и, наверное, уникален. Но я никогда не предавала этому внимания. Мне казалось, стоит наполнить жизнь ее же повседневными атрибутами, и она станет настоящей, такой, как надо. Но мозаика не складывалась, сундук оставался сундуком, не превращаясь в ларец. Чего-то не хватало, чего-то главного. Сокровища. И где ж его мне искать? Где?
Душа стала мокра и скукожилась, будто платье на веревке под дождем. И тихо спросила меня: «А ты кто, Саша? Ни рыба, ни мясо, ни горячая, ни холодная. Еле теплишься. Боишься гореть и свет отдавать. Хочешь проползти по жизни потихоньку?» И страшно было ответить: «Не знаю».
Как часто мы плачем по пустякам, и как редко рыдаем самою горькою солью, выплакивая грехи, ложь, пустоту… Мы разучились плакать по-настоящему, и потому все меньше жалеем других.
«Саша – это Костя, Костя – это Саша», ? моя сокурсница Вика представила нас и убежала накрывать на стол. Остальные гости еще не подошли, было как-то неловко, но он сам начал разговор.
- Я заканчиваю журфак в этом году, а вы? – я посмотрела на него так, как будто известный телеведущий вдруг вышел из телевизора и протянул мне руку. «Журфак» ? в этом слове таилась такая магия – светящихся экранов, газетных полос, глянцевых страниц, и вот он стоял передо мной – симпатичный молодой человек, проводник в незнакомый, манящий мир.
- Я – на востоковедении, второй курс. – Теперь он удивился, глядя на меня. Как будто я случайно позабыла дома чадру, сари и еще что-нибудь в том же духе.
Моя мама как-то сказала: «Не влюбляйся в красивых», но я имела дерзость не прислушаться к этому совету. Костик был красивым. Высокий, широкоплечий, мужественный. Тот, на кого всегда можно положиться. Когда он уставал, он шел такой смешной медвежьей походкой, плечи опущены вперед, как будто все беды мира свалились на него. Человеческая боль и страдания, несправедливость и зло. И тогда мне самой хотелось его пожалеть и защитить, отдать все тепло, утешить, только чтобы плечи распрямились, чтобы он улыбнулся.
Он не имел никакого отношения к глянцу, светским вечеринкам и раутам, он не бывал в Думе и не брал интервью у знаменитостей. Он занимался социалкой. А я не понимала: «Зачем это? Зачем изводить себя?» Мне казалось, нужно было жить проще: на черное закрывать глаза и видеть вокруг только светлое. Нужно было радоваться жизни, хорошо проводить время и не растрачивать себя на чужие проблемы. «Ты пойми, не бывает чужих проблем, есть только свои. У страны, где люди становятся чужими друг другу, нет будущего. А ведь будущее зависит от нас, понимаешь, от нас! Можно кивать на политиков, президентов, государство, но есть вещи, которые в наших силах. Пусть сделаешь малое, но от чистого сердца».
Наверное, никто так хорошо не знает Москвы, как студенты. Блуждать после занятий или вместо лекций по переулкам, улочкам, разговаривать без умолку… Чтобы потом уже никогда сюда не вернуться, окунувшись в сумасшедшую жизнь города, исчезнув в многочисленных офисах и кабинетах, в фирмах, компаниях, учреждениях, уехав в свои любимые и нелюбимые провинциальные города… Прежних студентов уж нет, и только кажется, что их голоса еще остались там – хотя, нет, все повторяется, это смеются и щебечут новые мальчики и девочки.
Мы тащились куда-то группой, и Костя приезжал, чтобы тоже побродить по бульварам, посидеть в кафе. Я не задумывалась над тем, что у него много работы, что ему нужно писать диплом, и что все это придется делать ночью. Потому что день он потратил на второкурсницу Сашу.
Что-то происходило, а мы не понимали, и только окружающие видели отчетливо – и поворот голов в одну сторону, и мимолетные взгляды, и улыбки. И то, что неизменно мы оказывались вместе и обсуждали что-то свое. Притяжение было неумолимо, и вот уже моя рука в его руке, и мы сбегаем вдвоем, куда глаза глядят.
В ту осень мы прошагали все бульварное кольцо, и тогда рассказать о себе самое главное, поделиться всем, что имели – прошлым, настоящим, мечтами – было едва ли не важнее, чем дышать. Если не доскажешь, утаишь – счастья не будет, любовь не сбудется. Тогда я поняла: те, кто по-настоящему любят – те самые родные на земле, роднее не бывает.
Тихими улочками утешались,
Разглядывали дома,
В которых жить собирались,
Уютные дворики брали на память,
Себя, как зарубки, там оставляли,
Мечты сочиняли, в прошлом бывали,
Шутили, смеялись и унывали.
К метро выбирались,
В толпе оставались
Какое-то время нездешними,
И уезжали, восток и север,
Вишенка и черешенка.
Старые туфли достану из шкафа,
Подошвы все в Пятницкой, Новокузнецкой,
Ордынке, Тверской и Павелецкой,
Вишняковском, Таганской и Москворецкой…
Там, на московских улицах,
Под слоями неубранных дворниками шагов,
Наверное, где-то осталась тыща-другая
И наших забытых следов…
Саша, весна 2002 г.
Костя был родом из Суздаля. Звучит волшебно, сказочно, нежно. Белокрылый, золоченый Суздаль – кусочек сказки, тридевятое царство, где происходят чудеса, где встречаются царевичи и ворожеи, богатыри и редко – злые недруги.
Мы поехали туда вместе первый раз после Нового года, и, казалось, в городе не было ничего, кроме снега – кружевов на земле, пуха – на небе. Город напоминал ласковую, уснувшую голубку. И хотелось одного ? укрыться под крылом этой дивной птицы, спрятаться от крикливых стай большого города. Услышать тишину души. Уловить отзвуки дальнего, грядущего.
Что же расскажешь, вещая птица? Историю вечной любви, про дом, очаг, детей? Жили счастливо и умерли в один день? Что нагадаешь нашей стране, вестница из будущего? Войны? Смерть? Бедность? Или напророчишь мир, спокойствие, достаток? Если бы знать…
Потом я всегда хотела вернуться туда – в эти несколько дней между Новым годом и Рождеством, в то время, когда мы вдруг стали одним-единственным существом. Если бы можно было купить туда билет, я бы купила.
«Костя, сейчас никто не ходит в армию, давай дадим денег, убежим, купим справки… Костя, в конце концов, ты меня слышишь?! Ты о маме своей подумал? А обо мне ты подумал, обо мне… Хлопают двери, еще война далеко, а как будто выстрелы. Разве ты не понимаешь – я за тебя воюю?»
Сколько ночей я вымаливала его, стоя на коленях, заливаясь слезами. Мне казалось, что, если сильно захотеть, так, чтобы где-то внутри затрещала по швам душа, скроенная шелковыми небесными нитками, что если попросить, всем своим земным существом сжавшись в одну-единственную молитву, то можно вымолить. Повернуть время вспять. Нарушить законы природы, переместить обстоятельства. Совершить чудо. Но все было тщетно.
Нужно было смириться, а я не могла. И я ведь ждала его. Какая-то клетка в организме, ответственная за ожидание, словно заела и не могла выключиться. Вечно в положении «stan by». Как маяк, который горит и указывает дорогу из потусторонних миров. И как можно было поверить в то, что на его свет никто не отзовется?
- Здравствуй, Саня, ? там, в темноте, у телефона, я еле устояла на ногах. У них с братом всегда были похожи голоса, а Саней меня называл только Костик.
- Привет, Максим.
- Как ты? Еле тебя разыскал. Ходил к вам на факультет.
- Ты в Москве?
- Да, проездом. Сегодня уже уезжаю, если б знал, где ты живешь, зашел. Но времени нет.
- Куда ездил?
- Туда. – Мы помолчали.
- Будут делать экспертизу, анализ ДНК, это долго, но только после этого его могут признать… признать погибшим. Я привез его вещи, не знаю, куда их девать… Ты…
- Думаю, лучше в Суздаль отправить.
- Наверное…Тебе что-нибудь нужно? Ты только скажи.
- Мне нужен Костик.
«На погребение странника
Один Господь верно хранит любовь к тому, кто был к Нему близок, и по смерти не забывает того, кто любил Его.
Господь – истинный друг; когда останавливаются все любящие человека, Он отверзает ему двери, и Один только с другом Своим идет в обитель умерших.
Господь – истинный друг; когда забывают о тебе и друзья, и братья твои, Он не забывает и не оставляет тебя, но вечно пребывает с тобой.
Господь заменяет тебе родных; когда отрекаются от тебя все сродники твои, Он Один признает тебя Своим и ободряет тебя в жилище мертвых.
Господь сопровождает гроб твой, и когда сопровождающий человек доходит только до дверей гроба, Он не оставляет умершего, но с ним вместе входит в обитель мертвых. Поэтому всякий человек смело может наступить на смерть и не предаваться скорби, ибо проложен гладкий путь, на котором нет никаких ни преткновений, ни стремнин» (Преподобный Ефрем Сирин).
Снимать со слов оковы, превращать непонятные простому человеку значки в стройные фразы, оживлять мысли и чувства не просто другого языка, другой эпохи – иногда казалось, я занимаюсь чем-то тайным, подобным волшебству. Жила в Нисибине, гуляла по улицам Эдессы, слушала в школе мар Ефрема.
Это было так странно, словно у меня появился добрый друг. А ведь он умер давно, шестнадцать веков назад. Он писал об унынии и о том, как справляться с ним. Творил свои молитвы. И верил – так искренне, так честно. И рядом с его верой моя становилась сильнее. Наверное, мы сами делаем себя одинокими. Отодвигаем родных, друзей, отходим от Бога, а потом мучаемся на этом пустом острове, ищем виноватых, почитаем себя самыми несчастными…
Мар Ефрем оказался, словно вне времени, вот что значит масштаб личности. И сколько же нужно тогда требовать с себя, чтобы быть достойной? Чтобы не затеряться, не пропасть. И дело не в славе, а в том, что же хорошего, доброго, полезного могу я принести в мир? Ведь не праздный это вопрос…
Раньше святые были для меня лишь тусклыми лицами на иконах, историями из прошлого, но, благодаря мар Ефрему, они оживают. И как теперь, заглянув в их земную жизнь, как не преклониться перед их верой, мужеством, самопожертвованием? Человек способен на великие подвиги, но сейчас вынужден жить ради денег, престижа, карьерного роста, гламура. Во имя чего и что там в конце?
А ведь я сама не знаю, Костя, что решить для себя. Если я приняла решение жить, то нельзя данный мне дар использовать просто так. Набраться смелости и вернуться в университет. Учить языки и оживлять древнюю мудрость. Хотя бы это мне под силу. И ждать тебя. А я верю, Костя, что ты вернешься…

С любовью, твоя Саша
Июль 2002 г.».

Послесловие

Из «Живого Журнала» Романа Горского http://prommix.livejournal.com/127646.php:
«Иду сегодня дворами к Щукинской. Навстречу – на вид мой ровесник. Загорелый, поверх тельняшки спортивная куртка, дорожная сумка через плечо. Идёт медленно, улыбаясь, здороваясь с каждым встречным. Блестящие изумленные карие глаза ищут принятия. После меня здоровается с сидящей на скамейке матерью с ребенком. И добавляет: «Вы не представляете, я из Чечни, пять лет дома не был...» И не спеша дальше пошёл.
Вернулся солдат с войны».