Заветный сад

Она сидела на крыльце, на единственной уцелевшей после зимы ступеньке. Остальные, и без того некрепкие, сгнили и развалились, обнажив подкрылечную труху. Воздух был весенний, прохладный, касался щек, словно вода со льдинками. Яблони, похожие на стаю диковинных птиц, топорщили во все стороны темно-бордовые ветви.
Лера обхватила колени руками, так она, легко одетая, выскочившая вроде бы только на минуту, берегла тепло. Земля оголилась, бесстыдно черна, ни сугробов, ни травы, одна первозданность. И запах – такой терпкий, густой.
Лера не знала, что ей со всем делать – с верандой, где вместо стекол – картонки и доски, с заброшенным садом, где слоновьим неуклюжим скелетом – теплица, с крыльцом, да вообще со всем этим – здесь не было ни одной вещи, которая бы ни требовала приложения чьих-то сильных, умелых рук, таких, как отцовских. А отца больше нет. Она даже не могла придумать, с чего начать. В калитку постучали. Лера вздрогнула.
- Хозяйка! – негромко, неуверенно. – Она раздумывала, вставать или нет.
- Есть кто? Хозяева! – подошла к забору, выглянула. Там стоял невысокий мужичок, руки в карманы, скособоченный, черноволосый, лохматый.
- Что вам?
- Хозяйка, помощь не нужна? – глаза темные, несчастные, словно у приблудного пса. Видно, что готов к насмешке и грубости.
- Какая помощь?
- Ну, в саду, в доме, подлатать чего или починить? – Ей хотелось расхохотаться: интересно, что такой персонаж может починить. Только если еще что-нибудь сломать.
- Я недорого беру, – вид у него был жалкий, словно у выпрашивающего милостыню, а не работу. Смягчилась.
- Как вас зовут?
- Женя.
- Женя, вы стеклить умеете?
- А как же! – он деловито пожал плечами: мол, что такого, каждый день стеклю.
- Мне веранду нужно привести в божеский вид. За сколько сделаете?
- Да за несколько дней, дня за три, не больше, – он воодушевился, перестал переминаться с ноги на ногу и, наконец, распрямился. Невысокий, крепкий мужичок, в темно-синем свитере и сером пиджаке.
- Нет, я про деньги.
- Про деньги? Давайте гляну фронт работ, а там договоримся. Вы мне только платите понемногу каждый день после работы, ладно?
- Как пожелаете, входите.
Он действительно оказался хорошим работником. За работой его лицо преображалось, светлело, блестели глаза, он напевал себе под нос песенки, улыбался сам себе, кудесничал, чтобы потом, получив расчет, через каких-нибудь пару часов уже превратиться в мычащее, пустоглазое, черноликое животное, валяющееся где-нибудь под забором, или плетущееся по синусоиде деревенскими улочками к себе домой. Будто приходило чудовище и пожирало человека, чтобы наутро выплюнуть его снова в мир людей.
Сначала она думала, что выплаченные ей деньги он, как заботливый кормилец, несет сразу в дом. Потом наткнулась на него в кустах около деревенского магазина.
- Женя, что с вами? Вам плохо?
- Ему хорошо, не переживай, – усмехнулась бойкая старушка с кошелкой, – это Женька Бурашкевич, алкаш известный, каждый день после обеда в зюзю, и на что только пьет?
- Может, его домой отвести?
- Очухается, сам дойдет. – Старушенция осмотрела ее с ног до головы. – А ты знакомая его что ль? Подружка?
- Не совсем. До свидания! – Прижала к груди пакет с продуктами и пошла.
- Это что еще за панна, блин, объявилась? Ты ее знаешь? – уже спрашивала бабуська кого-то, а у Леры перед глазами стояло Женино лицо, оплывшее, с открытым ртом, будто был он рыбой, выброшенной на берег и здесь задохнувшейся.
На следующее утро он пришел, как ни в чем не бывало, такой же, как всегда по утрам – с синеватыми кругами под глазами, но полный сил и желания что-нибудь делать.
- Женя, зачем вы пьете?
- Все пьют, и я пью. Что же здесь такого?
- Но разве нельзя как-нибудь … нормально. Чтобы под забором не лежать?
- Да это случайность, я вообще свою меру знаю. Давайте, я лучше что-нибудь починю?
Дом они купили за гроши у отцовского сослуживца. Тот уже два года пытался безуспешно избавиться от теткиного наследства. Деловитый дядя Казик выбился в люди, обзавелся коттеджем на Минском море, нежданно приобретенная развалюха его тяготила. Да и продавать ее он как-то стеснялся – уважаемый человек, а тут такое.
- Точно брать будешь? Подумай, может, проще новый дом выстроить?
- Буду. Дом поправим, а сад – посмотри, какой сад хороший.
Дядя Казик нервно дергал плечами, не веря в свое счастье.
- Знаешь, я тебе немного досок подброшу, кирпича там, у меня со стройки кое-что осталось.
- Да, ладно.
- Нет, я привезу.
- Ну, вези.
Они купили дом осенью, а с наступлением первого тепла узнали, что такое Тупичок. Закуток между домами, посреди которого был врыт облезлый стол и маленькие деревянные лавки, оказался излюбленным местом местных алкоголиков. Здесь они собирались с весны до осени, приносили любую выпивку – водку, самогон, чернила, пиво, какие-то бутыльки из аптеки. Пили, галдели, дрались, ссорились, горланили песни.
Левый угол их новых владений выходил как раз на Тупичок. Мама морщилась, Лера тоже была не в восторге, отец пытался утихомиривать пьяных посетителей.
«Командир, мы вот тя уважаем, а ты нас уважаешь? Нет, ты скажи, уважаешь? Тогда не лезь». «Не, чисто по-человечески мы тя понимаем, но и ты нас пойми, людям жишь надо отдохнуть, прально грю?» «Слушай, ты эта, или уважай нас, или в город к себе давай, неча тут свои порядки наводить. Если хочешь, чтоб хата твоя цела была, уважай!»
Они смотрели пьяными глазами, смердили винными испарениями и требовали уважения. Они претендовали на вечность, и, казалось, существовали здесь всегда. Если у этой деревни и были злые духи, то они собирались в Тупичке.
Пришлось смириться, забор со стороны Тупичка усилить кирпичами и высадить колючую изгородь. В то лето отец перекрыл крышу, сделал канализацию, в дом провели газ. Мама радовалась, что отец в хорошем настроении, увлечен работой, больше не хандрит. Никто и думать не мог, что такие нагрузки ему уже не по силам – ведь всего пятьдесят, еще молодой.
Мама много лет преподавала французский в университете, и Лере напоминала графиню: смотрела на всех свысока, умела держать дистанцию, говорила медленно, с томительными актерскими паузами. Густые каштановые волосы Елена Александровна собирала в высокую прическу, любила носить длинные юбки, изысканные блузки, и Лера была уверена, что матери вполне пошли бы роскошные платья с кринолинами, пышные шляпы и веера.
Что связывало их с отцом, было загадкой. Он вышел из простой семьи, мать – учительница, отец – рабочий, закончил военное училище, посвятил себя армии. И человек был простой, честный, скромный. Когда мама начинала сыпать французскими оборотами, папа отвечал забавными пословицами, подсмеивался над ней, она не обижалась. Вообще они ссорились редко, по-тихому, просто не разговаривали друг с другом, ходили как безмолвные холодные льдины, потом постепенно теплели, оттаивали.
Сама Лера была из тех, про кого говорят «кровь с молоком», только это молоко кто-то присыпал тростниковым сахаром или янтарной крошкой – веснушки были рассыпаны по лицу, шее, рукам, по всему телу. Отец любил рассказывать, как она в детстве нюхала одуванчик, да вдруг чихнула и вот… «И вот» – неисчислимые легкомысленные солнечные искринки ее раздражали, ей хотелось быть белокожей и изысканной. Спасибо, что хоть волосы оказались не какого-нибудь вульгарного апельсинового цвета, такое точно не выдержать. Густые, длинные, золотистые, с благородным медным отливом. «Тициановская блондинка», – не сразу догадался отец, и в четырнадцать лет жить стало легче.
Идея отстроить чуть ли не фамильное поместье сплотило всю семью. Когда по весне расцвели яблони, и весь сад превратился в облако, Лера, валяясь на траве под деревьями, смотря в голубое небо, слушая обрывки родительской беседы, думала: «Наверное, это и есть рай».
В сентябре сердце у отца остановилось…
Из черной дыры они еще выкарабкивались вместе, потом Лера поняла, что внутри что-то сломалось – сердце потеряло способность ловить солнечные лучи, переплавлять их в радость, любовь, нежность. На его месте лежал темный ледяной камень. Она замкнулась и отстранилась ото всех.
Мать ушла в работу, преподавала теперь не только в университете, но и на коммерческих курсах, брала учеников на дом. Елену Александровну одолел страх не справиться. Она вдруг поняла, что вся ответственность за семью теперь на ней, положиться больше не на кого. Поддерживала мысль, что если будет много денег, то все будет хорошо.
Лера подрабатывала, писала статьи для журнала. После диплома планировалась учеба где-нибудь заграницей, мать настаивала на Париже, Лере было по большому счету все равно. Лера подала документы в несколько университетов, слабо представляя себе, что будущее вообще возможно.
Она сошла с электрички, сделала вдох и на смену горьковатому, маслянистому запаху вагонов, локомотива в легкие хлынул совсем другой воздух, чистый, благоухающий, медовый. Казалось, из сморщенного целлофанового пакета легкие превратились в воздушные шары, стало легко и невесомо.
Лера замешкалась, постояла несколько минут на платформе, а потом побрела не к себе в деревню, а в другую сторону – в поля, туда, где за лесом были дачные поселки. Недалеко от железной дороги стояло несколько деревенских домиков, по тропинке шагали дачники, с рюкзаками, баулами, пакетами. Рядом паслись лошади и коровы, они оглядывали людей, раздували ноздри, потом вновь возвращались к траве. «Сторож», «варенье», «не взошла», «обокрали», – слова повисели за спинами и растаяли.
Все ушли. Она осталась одна. Небесный подсолнух уже клонил голову вниз, осыпая все мягкой, закатной пыльцой – такую хорошо собрать в склянку и потом рисовать фрески. А еще забраться по лестнице да наскрести небесной лазури, немного, горсть…
Лера зашла в поле, колосья были молодые, зеленые, похожие на тонкие колонковые кисти. Впереди темнел лес – сосны, а справа и слева тянулись посевы. Ей показалось, что она попала в сказку, и, если пойти туда, к солнцу, через пронзительно зеленые, сочные луга и поля, то можно попасть в Шир и Хоббитанию.
Она могла бы стать поэтом-отшельником, жить без людей, наедине с природой. Рассматривать крохотные ростки, первые цветы, вишню в белом, изящных ящериц, ощущать спокойствие земли, этой загадочной субстанции, способной даровать всему зеленеющему, цветущему, ароматному, красивому жизнь. Лера наклонилась, взяла серый, засохший комок: ничего, и в то же время все.
Прогудела очередная электричка, раздались голоса дачников в отдалении, вечерний воздух истончился, звуки теперь словно нанизывались на едва видимую леску точеными бусинами.
В тот день в полях ей открылось: жизнь – это постижение смерти. Это длинная дорога, которая имеет смысл только при наличии горизонта, только так этот путь можно увидеть и отмерить.
Горизонт сначала все отодвигается, а потом оказывается перед твоим носом. И дальше начинается что-то другое, что к этому миру не имеет никакого отношения.
После смерти отца у нее были мысли остановиться. Но сейчас стало ясно – настоящее там, за солнцем, и надо дойти туда, во что бы то ни стало.
Воздух все холодел, зазвенели колючие, наглые комары, над рожью поднялась дребезжащая мошкара. Лера подтянула рюкзак, вышла на тропинку и зашагала навстречу дачникам.
Вместе с Женей они протрудились два года. Застеклили веранду, сделали в доме ремонт, соорудили новое крыльцо, разобрали старый сарай.
Всем он был хорош – мастеровитый, спокойный, добрый. Еще бы не пил.
- Женя, я вам хочу большое спасибо сказать – вы столько сделали! Иногда смотрю на дом и не узнаю. Как я тут без вас, даже не представляю. Вы столько всего умеете, почему не уехали? В город? Там ведь и зарплаты другие, и возможности?
- А я хотел уехать. И даже уезжал… - Женя потупился, отставил чашку. Они сидели под яблоней, пили чай. – Если хотите, расскажу.
- Конечно, с удовольствием послушаю. – Она улыбнулась, чтобы подбодрить.
- В общем у нас в школе физик был. Олег Иваныч, классный мужик. Вел кружок, мы модельки всякие мастерили, самолеты, ракеты. И я тогда понял: все, буду авиаконструктором.
Русский-литература мне плохо давались, а физика-математика – одни пятерки, и механизмы любые мог собрать-разобрать без проблем. Лампы соседкам чинил, утюги, что хочешь.
Потом физик наш уехал. Я решил сам учиться, денег накопил, стал журналы выписывать, а мать увидела, в крик. Не любила это дело. Всегда считала, надо прежде всего работать, а остальное – так, баловство. Отругала меня. И деньги трачу, и не тем занимаюсь. Журналы повыкинула, отлупила. Строгая была. И, правда, некогда, чего там, хозяйство, забот полон рот. В библиотеку запретила ходить, но я все равно потихоньку брал книги, почитывал. Поехал в Минск поступать, в институт, она против. У меня последний экзамен, у нее сердечный приступ. Пришлось в больницу везти. В итоге поступил в техникум, и то повезло, можно сказать.
Потом устроился электриком в Минске, думал дальше учиться. А у матери – инсульт, парализовало правую половину. У сестры двое маленьких детей на руках, муж бросил. Отец еле ходит. И хозяйство – корова, свиньи, куры, сад, огород. Смотреть за всем надо, а кто будет? Вернулся. Да так и остался. Работы в деревне всегда много, только платили все чаще водкой или самогоном. Здесь вообще, если не пьешь – значит, не мужик, слабак, а когда еще все время наливают да прямо в руки горькая идет…
Не знаю, если б в город уехал, может, так не пил бы. Но сейчас поздно уже. Так что лучше оставить, как есть.
- А дети?
- Сын, Саша, в Орше, в колледже, хороший хлопчик, самостоятельный. Да вообще, на семью жаловаться грех, жена терпит, пока не выгнала. Может, видели ее – она тут продавщицей в магазине работает, у станции. Сестра замуж вышла, мужик работящий попался, на него хозяйство и оставил. В общем, как дед Корпик говорит: «У нас все чотко!»
Он сказал это с горечью, наверное, вспомнив, как судьба отшвыривала его от мечты, как исчезал в синем небе очередной самолет, оставляя рассыпающийся на атомы белый шлейф.
В Тупичке загомонили, загоготали. А ведь когда-то и они были мальчиками, белолицыми, курносыми, веснушчатыми, у них были мечты, смелые, сумасшедшие. Но шло время, а мечты не исполнялись, теряли очертания, таяли, оставляя после себя пустоту. Свято место пусто не бывает, и вот уже «давай, наливай, беду заливай».
Бедный Женя, бедный мой Женя.
Здесь было все по-другому, иначе, чем в городе, чем среди ее знакомых. Но она не имела никакого желания впускать здешнее в свою жизнь. Ежедневные переговоры соседок, в магазине, на станции, на улице, перед воротами. Нескончаемый клубок, на который наматывается и наматывается толстая нить:
- Галя, ты слыхала, Петька-то Мартынчик в Польшу уехав, бизнес там у него какой что ли?
– Ой, Таня, якой еще бизнес, с Сережкой они ремонты делают.
– А Наташкин-то Коля поехав в Москву башлять, так у него деньги и документы забрали, чудом домой вернулся.
– Да та Москва дурный город. Вот племянник мой Илюшка, помнишь его? Он в Канаде сейчас, хорошо устроился, деньги большие получает, Канада – вот страна, это я понимаю. А Москва – дурный город, да чурки там одни, говорят, понаехали.
- А у меня сестра там живет, Катя, за москвича замуж вышла.
- И что, ничего? Слыхала, москвичи такие вредные, а москвички того хуже.
- Ой, та не говори, вот мне Вася рассказывал про одну…
Они без конца обсуждали своих знакомых и родственников, чьи-то покупки, переезды, болезни, повышение цен, от их разговоров веяло местечковостью и скукой. Не выбираясь за собственные заборы, они обладали сокровенным знанием обо всех вещах в мире. Это знание приплывало через десятые руки, но вслух озвучивалось также многозначительно и неоспоримо, как в первый раз. В их головах всегда существовала странная и непонятная ей иерархия успеха: Илюшка-ремонтник в Канаде давал фору Сережке, гастарбайтеру в Польше, пониже шел Коля, делающий ремонты в Москве, дальше следовал Витя из университета в Минске. Витя со своим дипломом был никчемен, зато остальных можно было уважать. Но лучше всех, конечно, были они сами – местные, всезнающие, наделенные бесценным опытом жизни.
Лера разговаривала с соседями едва ли не сквозь зубы, догадываясь, что ее не любят, но стать доброжелательнее означало только одно – дать возможность им принять ее за свою, осыпать советами, поставить на определенную лесенку жизни, жалеть, осуждать. На это она не согласилась бы ни за что.
- Женя, а почему вы свой дом не ремонтируете? Забор не подновите?
- А зачем? И так хорошо. – Лера растерялась.
- Ну, у вас крыша, посмотрите, вся в заплатах, может, перестелить?
- Да, ну, только время тратить. А прохудится – зачиню. Делов-то. Да и забор пока стоит, что его трогать, нечего зря материал расходовать. Сдался вам этот забор! Лера, я вот яблок тут принес.
- Господи, Женя, да яблок целый сад! Куда ж еще-то!
- Ну, это не простые, из церкви. Праздник ведь – Яблочный Спас, вот жена сходила, освятила.
- Спасибо. Даже не знаю, чем отблагодарить.
- Бога благодарите, я-то что.
- Женя, а вы в Бога верите?
- Верю-не верю, а в конце получается все мы под Ним ходим.
Хотела спросить, почему «в конце», да вдруг смутилась, побоялась обидеть.
Они не виделись с матерью две недели. Лера засела в деревне, был август – ее любимый месяц, она вслушивалась в изменения, которые происходили в природе, ей хотелось уловить то мгновение, после которого в мире появлялась осень. Время уже плыло медленнее, словно кит, подставляя спину, и можно было, не торопясь, разглядывать метки. Мать изменилась – похудела, сделала новую прическу, накрасилась по-другому, сбросила лет десять, точно. Она вновь стала красивой и молодой, только это не значило ничего хорошего. - Лера, мне нужно с тобой кое-что обсудить.
- Давай.
- Не знаю даже, как начать… Мы никогда о таком не говорили… – Лера молчала, предчувствуя недоброе. – В общем… Когда мне было семнадцать, я встретила одного очень хорошего человека, но так сложились обстоятельства, что нам не суждено было остаться вместе. Я вышла замуж за твоего отца, он тоже женился. Теперь он один, и я одна.
Он приехал в Минск на конференцию, разыскал меня. Мы о многом переговорили за эти несколько дней и… Лера, он сделал мне предложение, зовет в Москву. И я хочу поехать.
- Что за чушь?! Замуж? В Москву? В твои-то годы?
- Посмотри на меня! Мне сорок три. Я, по-твоему, старуха? Моя мать умерла в восемьдесят семь. Понимаешь, о чем я? Мне что, сорок лет прожить в одиночестве? Стариться, разваливаться, тихо умирать? Одной…
- Почему одной? У тебя есть я.
- У тебя у самой скоро будет семья, дети.
- Не хочу. Зачем? Чтобы они меня потом тоже бросили?
- Я тебя не бросаю.
- Да ну? Едешь с первым встречным, на квартиру тебе плевать, на дом плевать, на все, что делал папа – тоже. Как так можно? Ты, что, его не любила?
- Любила. И Алексея тоже люблю.
- Да офицерские жены только вдовами умирают!
- Перестань, это переходит всякие границы.
- Нет уж, я хочу понять, зачем ты все портишь? Зачем папину память предаешь? Разве он это заслужил?
- А я разве не заслужила счастья? Хоть немного? Неужели я такой плохой человек, бесчестный, бесстыжий? Разве не я деньги на дом зарабатывала? Не я тебе машину купила? Разве я жалела для отца, для тебя что-нибудь? Для себя – да, всегда жалела. Казалось, права не имею. И вот пришел человек, говорит: «Будь счастливой!», и что – нельзя? Почему? Ты уже взрослая. У тебя своя судьба, свое будущее, которое ты должна строить сама, которое я тебе не построю, так зачем ты за меня цепляешься?
- Ты все разрушаешь!
- Что все? Дом твой, ты за него отвечаешь.
- Я не могу, ты же знаешь. Я уезжаю в Варшаву.
- А как ты хотела? Завтра в Варшаве, послезавтра – в Париже, а мать сиди, добро сторожи? Если тебе так дорог этот дом, оставайся.
- Да, дорог, потому что вот этими ручками там работала, кирпичики клала, в земле копалась, и папа тоже…
- Значит, у тебя на весах жизнь живого человека и деревенская развалюха? Так? Не находишь, что это жестоко и несправедливо?
- Не только в доме дело… А в том, что от нашей семьи останутся рожки да ножки. А я не хочу, понимаешь, не хочу! Так нельзя!
- Я понимаю. Но тебе уже не десять лет и даже не двадцать. Ты разумный и взрослый человек. От того, что я выйду замуж и буду жить с Алексеем в Москве, ты не перестанешь быть моей дочерью. Ты вот собралась на три года в Варшаву и не подумала, как я тут, одна, ведь нет? Ты подумала, что справлюсь, привыкну. Думаю, ты тоже. Это вопрос времени. Не надо делать из этого трагедии. Мир не рушится, он просто меняется.
- Да на хрена тогда такой мир! – Она вышла и хлопнула дверью.
Выскочила из подъезда. Желтый «Гольф» дремал и нежился, подставив солнцу лакированное крыло. Ключи от машины крутились на пальце пропеллером.
- Просыпайся, сейчас полетаем! – через минуту Лера выруливала на проспект. В городе она еще сдерживала себя, вцепившись в руль так, что побелели костяшки пальцев, но, выехав на трассу, уже не думала об ограничении скорости.
Казалось, от боли можно уехать, вдавив педаль газа до упора, улететь с потоком ветра, обгоняя одну машину за другой, уворачиваясь от несущихся по встречке автомобилей.
Никому нельзя доверять. Даже матери. Как жить? Строишь, делаешь, вкладываешь силы, душу, а все грозит развалиться. После смерти отца, казалось, мир треснул, посыпались с грохотом вселенские витражи, но ничего, она выдержала, сумела устоять, склеила все заново. И что теперь? Жизнь одарила ее походной сумкой, предназначенной исключительно для осколков. Но разве так можно – ведь должно быть что-то незыблемое, три кита, на которых держится мир. И если твой труд подобен воде – зачем он? Не проще ли тогда все бросить?
Она вспомнила, как отец учил ее водить машину, как купил дом, мечтая обустроить настоящее родовое гнездо, с садом, с красивой верандой, чтобы друзья по выходным, пироги и самовар, шашлыки и вино, и беседы до полуночи, и песни под гитару, и чтобы босые пяточки внуков по дорожкам и дедушку за бороду… Но не будет ничего, никогда… Слезы застилали глаза, и по-хорошему надо было остановиться, но она уже не могла – только вперед и вперед, лететь без оглядки.
Вдруг где-то впереди замаячил гаишник, завертел жезлом, недовольно закивал головой. И она еще пыталась вытирать слезы, а он уже заглядывал в окно:
- Лейтенант Цвирко, документики предъявляем! – она порылась в сумке.
- Вот, – заодно достала платок и принялась промокать лицо.
- Ограничитель на дороге видели? Видели. И чего нарушаем?
- Извините, больше не буду.
- Все так говорят. Сейчас оштрафую и посмотрим, будете-не будете. Случилось у вас что?
- Папа умер, – и слезы хлынули опять.
- Папа умер, она за руль. Зачем в таком состоянии? Далеко вам ехать?
- До Ратомки.
- Ладно, успокаивайтесь и езжайте. – Он протянул ей права. – И на дороге осторожнее, не надо туда, – он поднял жезл вверх, – торопиться.
До деревни ехала уже спокойно, ничего не чувствуя. Вспомнила, что толком не поела, а продукты так и остались в городской квартире. Хотелось чего-нибудь горячего и много. Тренькнул мобильник. Мать прислала СМС-ку: «Будем завтра к обеду». Гнет свою линию с этим Алексеем. Откуда берутся такие люди, из какой неизвестности, вечности, бесконечности? Вдруг приходят в твой дом, мило улыбаются и оставляют после себя руины?
Солнечный станок, прошивающий гобелен сада толстыми, упругими нитями, работал без перерыва. Яблони золотились и парили в воздухе. На шум мотора вышел Женя.
- Женя, вы хлеба не раздобудете, я продукты в городе забыла.
- Хлеба? У меня пирожки есть. Жена вчера пекла. С картошкой, ничего?
- А с грибами она вам не печет?
- Нет.
- Значит, любит.
Он не понял, пожал плечами, притащил свою котомку с пирожками. Помялся немного:
- Лера, мне сегодня надо пораньше уйти, жене помочь.
- Конечно, идите.
- А вы не могли бы…?
- Да-да, сейчас, – Лера отсчитала несколько бумажек.
- Ну, я пойду. До свидания!
- До завтра.
Она осталась одна, согрела чай. В Тупичке уже собрался народ, шумели, спорили. Лера ушла в дом, включила телевизор, в латиноамериканском сериале знойная темпераментная женщина, сверкая глазами, обвиняла своего мужа в измене. Актеры кривлялись, ругались, по нескольку раз на все лады повторяя одно и тоже. Только вот они могли выйти из кадра и все прекратить, а Лера не могла. Ее фильм продолжался.
Еще утром, проснувшись на этом же диване, думала, как все хорошо, а теперь... Жизнь не мила. Вот бы уснуть, и чтобы все, как раньше, раньше, раньше.
Яблоня колотила в окно. Тени метались перелетными птицами по потолку, меняя направление с юга на север, словно у них отказал внутренний компас. И от навязчивого, вызывающего бомканья, призывающего беду в ее дом, невозможно было уснуть. Лера подошла к окну. Шух – порыв ветра, бом-бом-бом – яблоки о стекло. Она разозлилась. Натянула джинсы, кофту, включила свет, щурясь и запинаясь о мебель, добралась до веранды. Ножовка лежала в ящике с инструментами.
- Это все ты, ты! Ломишься, стучишь! Сейчас покажу тебе, покажу!
Она выскочила в сад и принялась остервенело пилить. Было неудобно, приходилось тянуться всем телом вверх, задирать руки высоко над головой, ветка трепыхалась, как пойманная птица, пыталась вырваться, царапала ей лицо, но, в конце концов, была побеждена.
В зеркале, при тусклом свете она увидела свое бледное лицо с тонкой царапиной во всю щеку. Стыдно не было. Ее настигло злое, бессердечное удовлетворение, противник был повержен, и тому, другому, кто пытался опустошить ее дом, тоже должно было быть плохо.
Яблоня была похожа на человека, которому оторвало руку – ветвь торчала, как оголившийся плечевой сустав. Женя заметил сразу.
- Это вы ее так? – пощупал свежий срез.
- Да долбит и долбит ночью в окно, надоело. Женя, вы сделайте с ней что-нибудь, совсем, что ли, обрежьте.
- Хорошо. У вас ничего не случилось? – Она махнула рукой.
- Потом расскажу.
Женя покрутился на месте, ушел за инструментами. Лера вернулась в дом, ждать, когда они «будут к обеду».
Прозвенела электричка, а потом она услышала голос матери, рассказывающий что-то неспешно, обволакивающе. Мужской бас бубнил ей в ответ. Лере представился великан двухметрового роста, с окладистой бородой, толстыми, мясистыми губами, раздутыми ноздрями. Типичный людоед. Шрек.
Зашли во двор, мать позвала:
- Лера! Лерочка!
Лера собралась с духом и вышла. Людоед, видимо, прислал своего заместителя – худощавого, среднего роста и в очках. При совсем не пышной бороде.
- Вот, познакомься, Лерочка, это Алексей Владимирович.
- Добрый день! – отозвался тот, приветливо улыбаясь.
- Очень приятно. Валерия. – Она долго думала, как вести себя с ним. Дерзко, вызывающе? Увидела, поняла – равнодушно.
- Ну, вот и хорошо. Я думаю, мы сейчас накроем стол, пообедаем, пообщаемся, узнаем друг друга поближе. Да, дорогая? – она вела себя, как на лекции, все по плану, все спокойно, студенты слушают и не перечат.
- Да, мама.
- Помоги мне, пожалуйста, мы тут привезли разные вкусности, – она зашуршала пакетами, стала вынимать баночки и коробочки – вот это надо разогреть, и это тоже, салат заправить, а вино нам Алексей откроет, да?
Алексей прервал обозрение сада своими окулярами, оживился, взял бутылку.
- А штопор найдется?
Через полчаса они сидели за столом, Некрасиво нагрубить, как дрянной подросток, облить его вином, рассказать пару историй из жизни падчериц и отчимов, подкалывать весь обед, закрыться в комнате и рыдать – Лера отказалась от всех вариантов Она отрезала себя от них, и теперь оказалась просто в другом кадре. А что там, у них, ее не касается. И это из другого, соседнего кадра она им мило улыбается, кивает, роняет фразы, а им невдомек. Прощайте!
Мать ушла показывать гостю сад. Они мило и увлеченно щебетали, и Лера слышала, как мать поддакивает.
Чем обаял ее Алексей? Воспоминанием о юношеской любви? Интеллектом? Характером? Внешностью? Она исподтишка подглядывала за ним, за ней, пытаясь разгадать секрет их внезапно вспыхнувшей после стольких лет забвения любви.
Для себя она как-то решила: лучше быть одной, чем с кем придется. Вспомнила свое студенческое увлечение. Мальчик с пятого курса. Вот именно, что мальчик. Фыркнула презрительно. Нет уж, она один раз обожглась, теперь нет – никаких поблажек. Ей нужен настоящий мужчина, такой, как ее отец. А эти? Что они могут? Сдуваются, как мыльные пузыри, как только дело доходит до принятия решения, до ответственности, вообще до чего-то серьезного. Эти маменькины сынки привыкли, чтобы женщины открывали перед ними двери и вытирали сопли. А она не станет. Пусть другие возятся. Лучше одной.
И еще ей казалось, что сейчас зайдет отец и с удивлением окликнет их: «Леля! Лера! Что происходит? Вы что, забыли про меня?» Тут калитка и правда дрогнула и кто-то зашел.
- Женя?
- Я за пилой, пилу забыл. А у вас тут гости? Я быстро! Я не помешаю.
Мать приняла решение, и надо исходить из этого. Что делать с домом? Велика вероятность, что за зиму тут могут натворить делов, как говорит Женя, растащить все, что плохо лежит, вскрыть двери, ограбить. А что? Хозяева-то за тридевять земель. Пустить пожить квартирантов? Чтобы кто-то чужой спал на ее кровати, дремал в ее кресле, ел за ее столом, чтобы стены наполнили чужие запахи? Она брезговала.
Женя мог бы присмотреть. Но у него дурная привычка. Не будет денег – пропьет вещи, не удержится, чудовище его крепко держит.
Нет, она должна спасти дом. Что-нибудь придумать. Она так легко не сдастся.
А, может, остаться? К черту ее, эту аспирантуру, эту Польшу. Устроиться на работу и все. Ей всегда казалось, что учеба – это важно, это развитие личности, дополнительные возможности, а, может быть, хватит уже прыгать выше головы?
Женя выслушал ее внимательно.
- Вам надо ехать. Зачем сидеть здесь, в этой дыре, доски сторожить? Вы молодая, образованная девушка, вы не этим должны заниматься. Дом никуда не денется. Я присмотрю. Обещаю.
- Вы думаете?
- Важно не только дом построить, но и собственную судьбу. Приедете на следующий год, мы с вами тут такое отгрохаем. Хотите пруд или фонтан? Или альпийскую горку?
- Горку? Не знаю.
- Лера, посмотрите на меня. Я знаю, вы ведь меня презирали. Не спорьте, я понимаю – колхозник, пьянчужка, недалекий, под заборами валяется. В жизни очень легко все потерять и сложно чего-то добиться.
В моей жизни было время, когда еще можно было что-то изменить. Но я не смог. Не надо. Поезжайте, учитесь, путешествуйте, встречайте новых людей, живите. Жизнь быстро проходит. А то, что ваша мама замуж выходит – радоваться надо.
Лера внимательно посмотрела на него.
- Женя, но я зимой приеду. На каникулы, обязательно.
- Не переживайте, все будет хорошо.
- Спасибо, Женя, только вы…
- Нет, что вы, я понял, ни-ни.
- Женя, вы знаете, я хотела вам сказать… Вы очень много для меня сделали.
- Вы тоже для меня, Лера…
Перед самыми зимними каникулами ее свалил грипп. Сначала она не обратила внимания на насморк и странную слабость, а ночью уже лежала с высокой температурой. Тело будто перемалывали через мясорубку, а суставы без устали пыталась выдрать неведомая сила. Как назло у Леры не оказалось жаропонижающего, мучения продлились до утра, она совсем не спала. Температура за тридцать восемь держалась пять дней, Лера почти ничего не ела, спала изматывающим, болезненным сном.
Соседка по общаге сдала Лерин билет и уехала домой, в Гомель. Потом наступило католическое Рождество, его она помнила слабо, обрывками, ребята угощали чем-то вкусным, принесли шампанского, у нее по-прежнему не было аппетита. В себя стала приходить после Нового года. В теле поселилась невиданная легкость, все ее рыжинки угасли, она возродилась к жизни похудевшей и бледной, как когда-то мечтала. И не понравилась себе.
Через две недели врач объявил ее здоровой, выписал витамины, посоветовал усиленно питаться и побольше гулять.
Православное Рождество Лера встречала одна. Сидела на кровати, обхватив колени руками, словно замёрзнув. На столе горела свеча.
Почему мы бываем так жестоки к самым близким людям? «Близкий» и «бить» - от одного корня, и бьем нещадно, без жалости. Лере всегда казалось, что другие должны ей – внимания, любви, уважения, дружбы. А ей остается только снизойти и принять дары. Мать не сделала ничего плохого, но Лера была с ней холодна, тот мальчик, да, инфантильный, но ведь любил ее – Лера его унизила и отвергла, лучшая подруга не проявляла должного пиетета и отправилась восвояси, и Жене-то, ее помощнику, трудяге и слова лишнего старалась не сказать, держала дистанцию, изображала хозяйку. Тем, кто был одинок и нуждался в ней, Лера не протянула руки, презрела. Чужая нужда в простом человеческом тепле казалась слабостью. И вот сейчас она сама осталась пронзительно одинокой. Некому было обнять, утешить, не с кем поговорить. За дверями комнаты ходили люди, которым не было до нее дела. Крохотное, упрямое пламя свечи струилось сквозь темноту, несло свою благую весть.
«На Пасху. Я поеду на Пасху. Ведь можно еще что-то исправить? Научиться не требовать любви, а любить? Сочувствовать, делиться радостями и печалями? Не отталкивать того, для которого ты – утешение. Просто быть рядом».
Она сразу почуяла заброшенность. Никого. Здесь давно никого не было. Здесь не прибирали после зимы и не готовили сад к лету. Зашла в дом. Включила электричество, газ. Повеяло затхлостью и мышами. Огляделась – вроде все цело. Сразу стало как-то спокойнее. Попить чаю, все вымыть, проветрить. А там и Женя объявится, наверное, запил.
Под лампой, в тоненькой папочке, нашла Женины чертежи и вырезки из журналов. Умилилась его проектам прудика с ручьем, альпийской горки, беседки, японского садика из хвойных, декоративной мельнички. Она представила, как он сидел тут зимними вечерами, фантазировал, мечтал, чертил. Придумывал свой сказочный мир.
«Сделаем, Женя, сделаем. Все возможно».
Лера оглядела сад и пошла за продуктами.
Продавщица отсчитала ей сдачу и вдруг спросила:
- Ведь это вы из двенадцатого дома?
- Я, а в чем дело? – Лера растерялась.
- Подождите минуту.
- Вот, возьмите, – женщина протянула что-то, завернутое в маленький пакет. Это были ключи – весь набор, от калитки, дома, сарайчика и бани.
- А откуда они у вас? Нашли? – внимательнее вгляделась в лицо. – Вы Нина? А Женя? Женя где?
- Нету Жени. Он же не пил, держался, не могла даже подумать. А утром нашли в сугробе… Зима была теплая, только на Рождество морозы. Я думала, он там, у вас… А он уже все… Замерз. Ледяное чудовище поцеловало Женю, ухмыльнулось, и пошло в клубящемся морозном облаке дальше, искать новую жертву. А Женя остался лежать в снегу, остывать, превращаться в лед. Где-то внутри она знала: что-то такое будет, устроит пожар, отравится суррогатом, разобьют голову в пьяной драке или пырнут ножом. Но разве Женя был обречен? Ведь у каждого за плечом есть не только черный ангел, но и белый? Где же был твой светлый, золотой, Женя?
Посочувствовала, попрощалась и побрела домой. Стало холодно. В апрельский день пробрался коварный январь. Сквозь оконце в изморози заглядывала любопытная, безобразная морда, пытаясь дотянуться до самой души, прикоснуться, укусить. Потом сгинула, будто испугалась.
Лера села, взглянула на Женины бумажки, поняла, что у самой нет сил, что дом гулок и пуст, и что не грязь и пыль по углам – а густая, темная печаль. И нет сил вымести и вымыть. Не сейчас, потом. Ведь можно отложить на потом, сделать передышку?
Захотелось к матери, сидеть на кухне, и чтобы много домашней еды, и неспешный разговор. Отчаянно захотелось тепла и родной души рядом. И Лера поняла, что медлить нельзя, что пора простить все обиды, потому что в любую минуту можно опоздать. Она взяла телефон.
- Доченька, когда ты приедешь? Мы тебя ждем, – мать на том конце, просяще, неуверенно.
- Сейчас поеду на вокзал, возьму билет на вечер. Еще позвоню.
- Правда? Мы тебя очень-очень ждем.
- Да, мам, я приеду.
Поезд ехал, отстукивая невыполненные обещания азбукой морзе. Усталые, спешащие звери гудели сквозь ночь. Вспышки семафоров освещали купе.
Ей снился сон. И папа, и мама, и бабушки – Мария и Марфа, и два деда – Георгий и Михаил, и Женя… Все сидели за столом под яблоней, пили чай, и дедовский самовар сиял золоченым боком, и роскошный бабушкин сервиз из немецкого фарфора с розами был выставлен на показ, в пиалках переливалось варенье и мед, пироги румянились на блюдах, благоухали желтолунные блины.
Все говорили, улыбались, дед Гоша курил свою трубочку, Женя чертил ножом на скатерти очередной план и объяснял его деду Михаилу, мать обнимала рукой отца за шею – совсем как раньше, и целовала в щеку.
Она стояла и смотрела, и не могла налюбоваться, потом взяла камеру, и стала фотографировать то, чего никогда не было и быть уже не могло.